— В первый раз, святой отец? Абсолютно никакого, так
как я была без сознания.
— А в других случаях?
— Поскольку я презираю подобные мерзости, ни о каких
приятных ощущениях не могло быть и речи.
Затем монах, не прекращая содомировать юного наперсника,
задал следующие вопросы:
1) Правда ли, что она — сирота и родилась в Париже;
2) Действительно ли у нее нет ни родителей, ни друзей, ни
защитников — словом, никого, кому она могла бы писать;
3) Сказала ли она пастушке, указавшей ей монастырь, о своем
намерении отправиться туда и не договорилась ли с ней о встрече на обратном
пути;
4) Не заметила ли она за собой слежки и не видел ли кто, как
она заходила в монастырь. Кроме того, Северино спросил о возрасте маленькой
пастушки и о том, как она выглядела, и попенял Жюстине за то, что она не
привела ее с собой.
— Вы забыли, — заметил он, — что к своим
добрым делам надо приобщать и других людей.
Закончив эту назидательную тираду, монах извлек член из
заднего прохода своего педераста, возбужденный пуще прежнего.
— Дитя мое, — предложил он Жюстине, — теперь
надо получить наказание за ваши прегрешения, а для этого необходимо абсолютное
смирение. Пройдем в храм, перед чудодейственным образом зажгут две свечи, и с
девы спадут покровы, вы последуете ее примеру — разденетесь тоже — и будете
знать, что полная нагота, которую я от вас требую и которая, возможно, в глазах
людей была бы кощунством, в наших будет еще одним средством искупления.
Тогда юноша выскочил из исповедальни, взял свечи, поставил
их на алтарь, залез туда и снял с иконы покрывало. Жюстина, по-прежнему
ослепленная иллюзиями своей пылкой набожности, ничего не слышала, ничего не
замечала и простерлась ниц, но Северино грубо поднял ее и сказал:
— Нет, вы получите на это право, когда обнажитесь:
здесь требуется самое полное, самое большое смирение…
— О, отец мой, простите!
В следующее мгновение благочестивая Жюстина явила
похотливому взору лицемера всю красоту своего тела. Едва увидев его, заржал от
вожделения и начал поворачивать девушку в разные стороны: под тем предлогом,
что ему надо посмотреть позорное клеймо, святоша во всех деталях рассмотрел
восхитительные линии бедер и соблазнительные полушария Жюстины.
— А теперь на колени, — приказал он, — если
хотите помолиться, и не обращайте внимания на то, что будет с вами происходить
в это время: запомните, девочка, если я замечу, что ваши мысли не совсем
отрешились от материи, если почувствую, что они еще тянутся к земным делам и не
устремлены к Господу, я наложу на вас новое наказание, и оно будет суровым и
кровавым; не забудьте об этом и приступайте.
С этого момента сластолюбец потерял над собой контроль:
решив, что состояние, в котором находилась Жюстина, и ее поза избавляют его от
церемоний и предосторожностей, он пристроился сзади вместе со своим
наперсником, предоставил ему возбуждать себя непристойными ласками и стал
водить трясущимися руками по девичьим ягодицам, время от времени оставляя на
них следы ногтей — зримое и ощутимое свидетельство своей жестокой похоти.
Жюстина, недвижимая, твердо уверенная в том, что все,
происходившее вокруг нее, имело единственную цель — постепенно привести ее к
небесной благодати, терпела боль с удивительным смирением: ни единой жалобы, ни
одним движением не показала она своего состояния, ее разум так высоко
устремлялся к вещам вечным, что если бы палач разодрал ей всю кожу, она не
произнесла бы ни звука.
Вдохновленный полным оцепенением своей подопечной, монах
осмелел еще больше: он крепко стиснул обе несравненные ягодицы нашего ангела,
затем осыпал их такими увесистыми шлепками, что глухое эхо раскатилось под
сводами церкви и хрупкая жертва согнулась и поникла как лилия под северным
ветром. Потом он обошел ее спереди и, не зная больше чувства меры,
продемонстрировал ей багровый жезл, угрожающе взметнувшийся к небу, более чем
достаточный, чтобы сорвать с ее глаз повязку суеверия, если такая существует;
злодей коснулся ее груди и, наглея все больше, осмелился прижать свои грязные
губы к устам, где находили приют добродетельность, простодушие и искренность. О
сладостные чувства светлых душ, как скоро вы увяли перед этим натиском! Жюстина
захотела вырваться.
— Не шевелитесь, — строго сказал ей разъяренный
монах, — разве я вам не говорил, что ваше спасение зависит от вашего
смирения и что вещи, грязные в глазах простых людей, в нашей среде служат
символом чистоты, целомудрия, набожности?
Схватив одной рукой за волосы жертвы, он проник языком в ее
рот и прижался к ней всем телом с такой силой, что она не могла не
почувствовать, как твердый член монаха упирается в ее промежность; но
итальянец, тут же, будто устыдившись такой вызывающей неверности по отношению к
предмету своего культа, снова зашел сзади, и наконец запечатлел самый горячий,
самый страстный поцелуй на ягодицах, уже пылавших от сильных ударов его ладони;
он раздвинул их и сунул язык в потаенное отверстие, он долго смаковал свое
сладострастие, словно поворачивая его и так и эдак, он исходил преступной
похотью, и все это время его возбуждал мальчик, который был рядом с самого
начала этой скандальной сцены и едва не довел его до оргазма, однако
священнослужитель успел сообразить, что без участия собратьев продолжать дальше
невозможно; он велел Жюстине следовать за ним, добавив, что процедура покаяния
завершится в другом месте.
— Мне одеться, святой отец? — спросила несколько
обеспокоенная девушка.
Вот убедительное доказательство неразрывной связи между духом
и физическим состоянием: вознесите первый, и вы сможете господствовать над
вторым; этим объясняется восторг мучеников, за что бы они не страдали, ибо не
существует цели страданий, по-настоящему благородной и справедливой — то или
иное качество придает ей общепринятое мнение. (Прим. автора).
— Ни в коем случае, — обрезал настоятель, —
разве в нашем доме опаснее быть обнаженной, чем в церкви?
— Я согласна, святой отец.
Юный педераст погасил свечи и унес одежду Жюстины. Теперь ее
освещала только маленькая свечка, которую держал шедший впереди Северино, а
шествие замыкал юноша — в таком порядке они вошли в ризницу. Открылась потайная
дверь в стене столярной мастерской, за ней Жюстина увидела узкий темный
коридор, переступила порог, и дверь закрылась будто сама собой.
— О святой отец, — дрожащим голосом проговорила
девушка, — куда вы меня ведете?
— В надежное место, — ответил монах, — туда,
откуда ты не скоро выйдешь.
— Великий Боже! — И Жюстина резко остановилась.
— Шагай, шагай, — жестко сказал настоятель, вытолкнув
ее вперед, чтобы она шла первой. — Раздумывать уже поздно, черт побери! И
сейчас ты сама увидишь, строптивая девчонка, что если место, куда я тебя веду,
не доставит тебе большого удовольствия, то уж во всяком случае ты быстро
научишься доставлять его нам.
