— Я давно хочу того же, — сказал Жером, —
более двадцати лет меня возбуждает только одна мысль: совершить злодеяние,
равного которому не было на земле, но, к сожалению, ничего не могу придумать:
все, что мы здесь творим, — это лишь слабое подобие того, на что мы
способны, и на мой взгляд возможность надругаться над природой — вот самая
большая и сладкая мечта для человека.
— Так вы достаточно возбудились, Жером? — спросил
Северино.
— Ни слова больше, друзья мои, поглядите на мой член —
это же настоящая пороховница. Впрочем, не важно, стоит он или нет, я все равно
мечтаю о злодеянии, меня никогда не покидает такое желание, и я больше совершил
их в спокойном состоянии, чем под воздействием похоти.
— Итак, — возгласил Северино, — вы
практикуете религию только затем, чтобы дурачить людей?
— Разумеется, — ответил Жером, — это покровы
лицемерия, необходимые для нас. Самое высокое на свете искусство — обман, и нет
другого, столь же полезного: не добродетель нужна людям, а ее видимость, только
этого ждет от нас общество; люди не настолько близки друг к другу, чтобы
нуждаться в добродетели — им достаточно ее маски, а вглубь никто не полезет.
— Да, и именно в этом заключается неисчерпаемый
источник для других пороков.
— Значит, тем более мы должны ценить лицемерие, —
подхватил Жером. — Признаться, в юности я сношался с искренней радостью,
только если предмет наслаждения оказывался в моих руках благодаря хитрости и
лицемерию, кстати, я должен рассказать вам когда-нибудь историю своей жизни.
— Мы сгораем от нетерпения услышать ее, — сказали
в один голос Амбруаз и Клемент.
— И вы тогда поймете, — добавил Жером, — что
злодейство никогда мне не надоедало.
— Еще бы! — воскликнул Сильвестр. — Разве
что-нибудь иное может взволновать душу до такой степени? Может ли что-то так
сладостно щекотать чувства? Да, друзья мои, мы не смогли бы ни дня прожить без
злодейств.
— Терпение, терпение, — проговорил Северино,
продолжая разыгрывать роль оппонента, — придет время, когда религия
возвратится в ваши сердца, когда мысли о Всевышнем и о его культе вытеснят из
них все иллюзии распутства и заставят вас отдать этому всемогущему Богу все
движения души, которой по вашей вине овладел порок.
— Друг мой, — сказал Амбруаз, — религия имеет
власть только над людьми, которые без нее ничего не в состоянии объяснить, она
— квинтэссенция невежества, но в наших философских глазах религия есть нелепая
басня, заслуживающая лишь нашего презрения. Действительно, что она дает нам,
эта. возвышенная религия? Я бы очень хотел, чтобы мне это разъяснили. Чем ближе
мы ее наблюдаем, тем больше убеждаемся, что ее теологические химеры способны
лишь исказить наши представления: обращая все в тайны, эта фантастическая
религия в качестве причины того, что мы не понимаем, предлагает то, что мы
понимаем еще меньше. Разве объяснить природу — это означает связать видимые
явления с неизвестными механизмами, с невидимыми силами, с нематериальными
причинами? Неужели можно удовлетворить человеческий разум, если растолковывать
ему то, что он не понимает, используя понятие, еще более непонятное, Божество,
которое никогда не существовало? Может ли божественная природа, которую
постигнуть невозможно и которая противна здравому смыслу и разуму, помочь
понять природу человеческую, которую и без того так трудно объяснить? Спросите
у христианина, то есть у недоумка, поскольку только недоумок может быть
христианином, спросите у него, в чем истоки мира, и он ответит, что это Бог
создал вселенную; затем спросите, что такое Бог — он этого не знает; что такое
создавать? Он не имеет о том никакого понятия; в чем причина чумы, голода,
войн, засухи, наводнений, землетрясений — он вам скажет, что это гнев божий;
поинтересуйтесь, какими средствами можно избежать этих несчастий — он вам
скажет: молитвами, жертвами, процессиями, религиозными церемониями. Но отчего в
небе столько злобы? Оттого, что люди злые. Почему люди злые? Потому что
развращена их природа. Какова причина этой развращенности? Дело в том, скажут
вам, что первый человек, соблазненный первой женщиной, съел яблоко, до которого
Бог запретил дотрагиваться. Кто же заставил эту женщину сотворить такую
глупость? Дьявол. Но кто создал дьявола? Бог. Зачем же Бог создал дьявола,
развращающего человеческий род? Неизвестно: это тайна, скрытая в лоне
Божественности, которая сама есть великая тайна. Тогда спросите у этого
животного, какой скрытый принцип движет поступками и мыслями человека? Он
ответит: душа. Что такое душа? Это дух. Что такое дух? Это субстанция, которая
не имеет ни формы, ни цвета, ни протяженности, ни элементов. Как может
существовать подобная субстанция? Как может она управлять телом? Это
неизвестно, потому что это тайна. Имеют ли душу животные? Нет. Почему же тогда
они действуют, чувствуют, думают абсолютно так же, как и люди? Здесь ваш
собеседник промолчит, потому что сказать ему нечего, и причина тому проста:
если людям дается душа, то для того, чтобы они могли делать посредством ее все,
что угодно, в силу приписываемого ей могущества, тогда как с душой животных
дело обстоит по-другому, и какой-нибудь доктор теологии был бы весьма уязвлен
тем, что его душа подобна душе, скажем, свиньи. Вот какими ребяческими
измышлениями приходится объяснять проблемы физического и морального мира!
— Но если бы все люди были философами, — сказал
Северино, — мы не имели бы удовольствия быть единственными в своем роде,
ведь очень приятно устраивать схизмы и думать не так, как другие люди.
— Я разделяю ваше мнение, — сказал Амбруаз, —
в том, что никогда не следует снимать повязку с глаз народа; лучше будет, если
он согнется под грузом предрассудков. Где мы взяли бы жертв для нашего
злодейства, если бы все люди были злодеями? Народ должен жить под игом заблуждений
и лжи, и мы должны всегда поддерживать скипетр тиранов, защищать троны, ибо они
поддерживают Церковь, а деспотизм, дитя этого союза, стоит на страже наших прав
и привилегий. Людей надо держать в железных рукавицах, и я бы хотел, чтобы все
суверены (тем более, что они много выиграют от этого) еще больше расширили нашу
власть, чтобы во всех странах царила Инквизиция. Посмотрите, как она держит
испанский народ на привязи у короля, и такие цепи прочны только там, где
действует этот святейший трибунал. Иногда сетуют на то, что это кровавая
власть, ну так что же: не лучше ли иметь двенадцать миллионов верноподданных,
чем двадцать четыре миллиона непослушных? Величие государя зиждется не на
количестве подданных, а на степени его власти над ними, на исключительной покорности
людей, которыми он правит, а эта покорность немыслима без инквизиторского
трибунала, который, способствуя власти государя и процветанию государства,
каждодневно уничтожает тех, кто угрожает спокойствию. Так какое значение имеет
кровь, если она служит укреплению власти суверена! Если без этого эта власть
рухнет, население впадет в анархию, следствием которой бывают гражданские
войны, и не потечет ли эта кровь еще обильнее, если так некстати пожалеть ее?
— Думаю, — заметил Сильвестр, — что наши
добрые доминиканцы находят в своих судилищах весьма пикантную приправу для
своего сладострастия.
