— Даже не сомневайтесь в этом, — сказал
Северино. — Я семь лет прожил в Испании и был очень близок к нынешнему
инквизитору. Однажды он мне сказал так: «Мои казематы превосходят любой
восточный гарем: там есть женщины, девушки, юноши на любой вкус, самого разного
возраста и разных национальностей; по одному мановению пальца они падают к моим
ногам, мои евнухи — это мои поставщики товара, а смерть — моя сводница, и трудно
себе представить, какой она наводит ужас».
— Ах ты, черт побери! — пробормотал в этот момент
Жером, который снова начал возбуждаться и уже ухватил восемнадцатилетнюю
жертву. — В самом деле, нет на свете ничего более сладострастного, нежели
деспотические утехи:
чем сильнее мы топчем желанное тело, тем больше удовольствия
оно нам доставляет.
Это сладострастная мысль воспламенила наших собеседников, и
стало заметно, что ужин закончится новыми вакханалиями.
— Я предлагаю немного позабавиться с этими беременными
тварями, — сказал Антонин, который и был виновником их нынешнего
положения.
Предложение было принято, посреди комнаты поставили
пьедестал высотой несколько футов, на котором обе несчастные , привязанные друг
к другу спинами, едва могли поставить ногу. Остальная поверхность диаметром три
фута была усыпана колючками и шипами, они были вынуждены стоять на одной ноге,
каждой дали гибкий шест, чтобы держаться, так что, с одной стороны, им
приходилось делать все, чтобы не свалиться на «пол, с другой, было почти
невозможно оставаться в устойчивом положении. И вот этот жестокий выбор
составлял удовольствие монахов. Они окружили пьедестал, их окружили предметы
наслаждения — возле каждого было не менее трех, которые возбуждали его самыми
разными способами. Несмотря на беременность, жертвы оставались наверху более
четверти часа. Первой не выдержала та, что была на восьмом месяце: она
пошатнулась, увлекла за собой подругу по несчастью, и обе с пронзительными
криками упали на острые колючки. Наши злодеи, подгоняемые вином и похотью, как
безумные набросились на них: одни били несчастных ногами, другие втирали в их
кожу шипы, одни их содомировали, другие сношали во влагалище, и все шестеро
наслаждались от всей души, когда у тридцатилетней женщины начались сильные
боли, которые известили присутствующих о том, что она вот-вот избавиться от
своей тяжкой ноши. Ей, естественно, было отказано во всякой помощи, так как
природа сама о себе заботится, но бедняжка произвела на свет крошечный трупик,
и он стал причиной гибели матери.
I Напомним, что одной было двадцать шесть, другой — тридцать
лет. Их портрет можно найти выше. Первая была 'на шестом месяце беременности,
вторая — на восьмом. (Прим. автора.)
Здесь исступление монахов достигло предела: все они
одновременно испытали оргазм — в вагину, в задний проход или в рот; сперма
текла ручьями, ужасные богохульства сотрясали своды, и спокойствие
восстановилось не сразу. Мертвых унесли в одну сторону, через другую дверь в
сераль ушли оставшиеся в живых жертвы; наставник оставил при себе только
Жюстину и двадцатипятилетнюю девушку по имени Омфала, чей портрет изображен
выше, и обратился к нашей героине с такими словами:
— Вы только что видели, что я вам спас жизнь, иначе вас
приговорили бы к смерти. Сейчас следуйте за этой девушкой, она покажет вам вашу
комнату и введет в курс ваших обязанностей, и хорошенько запомните, что только
абсолютная покорность и полное смирение не позволят мне раскаяться в том, что я
для вас сделал. А теперь посмотрим вашу задницу.
Кроткая, испуганная Жюстина, дрожавшая всем телом,
подчинилась.
— Вас спасли ваши ягодицы, — продолжал
монах, — я без ума от них, так что вы должны подогревать и удовлетворять
желания, которые они мне внушают: мое безразличие будет столь же невыгодно для
вас, как и пресыщение, ибо я накажу вас как за то, что ничего не почувствую,
так и за то, что почувствую слишком много.
— Какие ужасы, о Господи! Сжальтесь надо мной и будьте
благородны, соблаговолите вернуть мне свободу, которую вы так коварно у меня
отобрали, и я буду молиться за вас до конца моих дней.
— Эти причитания, милочка, — прервал ее
монах, — не будут способствовать моему счастью, зато удовольствие
заставить вас служить моему сладострастию ни с чем не сравнимо.
И Северино, при помощи Омфалы ввел свой член в задний проход
Жюстины, после нескольких толчков он покинул его.
— Я сегодня же отвел бы ее в свою спальню, —
сказал он Омфале, — если бы этой ночью меня не ждали юношеские покои, но
это случится на днях. А пока объясните ей наши правила.
Настоятель исчез, обе наложницы удалились в сераль, и за
ними тут же захлопнулись окованные медью двери.
Жюстина, слишком уставшая, слишком потрясенная, ничего не
замечала и ничего не слышала в тот первый вечер, она думала лишь о том, как бы
немного передохнуть, и ее подруга, уставшая не меньше, не стала настаивать.
На следующий день, открыв глаза, Жюстина увидела, что
находится в одной из келий, которые мы уже описали. Она поднялась, осмотрелась
и пересчитала другие комнаты, они также располагались по периметру зала,
середину которого занимал круглый стол, и за ним могли поместиться тридцать
человек.
Когда Жюстина встала, вокруг царила необычная тишина. Она
обошла зал, освещаемый скупым солнцем, проникавшим через очень высокое окно,
забранное тройной решеткой. Кельи не закрывались: каждая девушка могла в любое
время выйти или в общий зал, или в комнату подруги, поэтому Жюстина не могла
запереться у себя. На каждой двери была табличка с именем хозяйки, и Жюстина
быстро отыскала Омфалу; первым ее побуждением было броситься на грудь этой
прелестной девушки, чей приветливый и скромный вид внушал ей доверие, потому
что она надеялась на ее понимание.
— Ах, моя милая, — проговорила она, садясь на
постель Омфалы, — я никак не приду в себя от ужасов, которые вчера
вытерпела, и от тех, которые увидела здесь. Если когда-нибудь я смогу
представить себе радости наслаждения, они покажутся мне чистыми как сам Бог,
который внушает их людям; это он дает их нам в качестве утешения, мне кажется,
они должны рождаться из любви и нежности, и я никогда не думала, что люди,
наподобие диких зверей, могут наслаждаться, заставляя страдать своих собратьев.
О великий Боже! — продолжала она, глубоко вздыхая, — теперь мне
совершенно ясно, что ни один добродетельный поступок не будет продиктован
велением моего сердца без того, чтобы за ним тотчас не последовало какое-нибудь
несчастье! Какое зло совершала я, о Боже, желая исполнить в этом монастыре
религиозные обязанности? Оскорбила ли я небо своим желанием вознести к нему
свою молитву? О непостижимое провидение, — так закончила она, — скажи
мне. ради всего святого, неужели ты хочешь, чтобы мое сердце озлобилось?
За этими горестными жалобами последовали потоки слез,
которыми Жюстина залила грудь Омфалы, а нежная подруга, сжимая ее в своих
объятиях, твердила о мужестве и терпении.
— Поверь, Жюстина, — с жаром сказала она, — я
тоже, как и ты, проливала слезы в первые дни, а теперь привыкла: то же самое
произойдет и с тобой. Начало всегда кажется вам невыносимо ужасным, и не только
необходимость утолять страсти этих распутников угнетает нас, но и утрата
свободы и жестокость, с какой с нами обращаются в этом мерзком доме, и смерть,
которая постоянно кружит над нами.
