— Если так, — сказала Онорина, — тогда все
средства хороши, чтобы усилить наслаждение извращениями или преступлениями?
— Все, абсолютно все, ни одним не надо пренебрегать, и
по-настоящему сластолюбивый человек должен искать любую возможность разврата,
которая может сделать его удовольствие еще острее; он виноват перед природой,
если хоть в чем-то сдерживает себя.
— Но если бы все думали точно так же, — сказала
Жюстина, — общество превратилось бы в дикий лес, где каждый заботился бы
только о том, как перерезать горло другому.
— Никто не сомневается, — заметил монах, —
что убийство составляет один из самых священных законов природы. Какова ее
цель, когда она созидает? Разве не в том, чтобы ее творение было поскорее
уничтожено? Если разрушение есть один из ее законов, разрушитель повинуется ей.
И ты сама видишь, сколько преступлений порождается из этого факта!
— Этим и оправдываются все ваши жестокости в отношении
нас? — сказала Онорина.
— Конечно, моя милая, — ответил Сильвестр, —
потому, что я считаю жестокость самой мощной пружиной всех преступлений.
Жестокость их порождает, посредством жестокости они совершаются. Терпеливый и
добрый человек есть отрицание природы; активен только злодей, и нет в мире
ничего сладостнее плодов жестокости и злодейства; добродетель оставляет душу
холодной, только порок волнуется, возбуждает ее, встряхивает и заставляет
наслаждаться.
— Таким образом предательство и клевета, самые опасные,
самые активные результаты злодейства, являются для вас удовольствиями?
— Я всегда буду считать таковым все, что скорее всего
приведет к разрушению, осквернению, унижению или полному исчезновению будущего,
так как только эти вещи радуют меня по-настоящему, и для меня зло, которое я делаю
или которое помимо меня выпадает на долю других, — это наиболее верный
путь к благу.
— Значит, вы можете хладнокровно предать самого
близкого друга, оклеветать самого дорогого человека?
— И получу при этом больше удовольствия, чем если бы
жертвы не были ничем со мной связаны, потому что в этом случае зло будет
больше, следовательно тоньше и острее будет испытываемое удовольствие. Однако в
науке предательства, так же как и клеветы, существуют свои принципы, свое
искусство и своя теория, которыми необходимо пользоваться, если вы хотите мирно
вкушать их сладостные плоды. Скажем, если злодей предал или оклеветал одного
человека, чтобы послужить другому, этот поступок не сделает его счастливее,
если он кого-нибудь убил во благо другому, к вечеру он будет себя чувствовать
так, словно ничего не совершал, стало быть он ничем не послужил своему
злодейству. Нужно, чтобы его удар, нанесенный обоюдоострым оружием, пришелся
сразу на несколько человек и никому не принес пользы, вот в этом и заключаются
главные положения этих двух наук, в этом состоят принципы, которых я
придерживался всю жизнь.
— Но как с такими максимами, — поинтересовалась
Жюстина, — вы не уничтожите друг друга?
— Потому что прочность нашего союза способствует его
сохранению, а для его поддержания мы предпочитаем приносить в жертву своим
страстям предметы, недостатка в которых, как ты понимаешь, здесь нет. Только не
думай, будто по этой причине мы обожаем друг друга: мы ежедневно и слишком
часто видимся, чтобы между нами могло возникнуть подобное чувство, но мы
вынуждены держаться вместе ради общего дела примерно так же, как это бывает у
разбойников, чей союз основан только на пороке и необходимости заниматься своим
ремеслом.
— И все-таки, святой отец, — сказала
Жюстина, — осмелюсь думать, что даже среди такого безграничного разврата
вы не можете не питать уважения к добродетели.
— А вот и нет, дитя мое, — ответил монах, — я
всю жизнь презирал ее от всей души, я ни разу не совершил ни одного доброго
поступка, и самое большое мое удовольствие состояло в ее оскорблении. Однако я
хочу сношаться, надо довести это дело до конца; покажи-ка мне свою спинку,
которая так сильно на меня подействовала недавно.
И старый сатир, вновь овладев Жюстиной, ставшей на
четвереньки, принялся жадно целовать клеймо, которое, очевидно, доводило его до
исступления. Время от времени он совал свой нос девушке подмышки, что было
одним из самых приятных эпизодов в его грязных утехах; иногда Онорина и ее
подруга подставляли ему свои широко раскрытые влагалища, и распутник; продолжая
ритмичные движения тазом, ерзал в них и носом и языком до тех пор, пока не
исторг из обоих немного семени и мочи, но дело никак не продвигалось.
— Это все не то, — досадливо сказал
Сильвестр, — я хотел бы поиметь вагину, наполненную менструальной кровью,
а ее здесь нет. Сбегай, Онорина, в сераль и приведи поскорее подходящий
предмет.
Пока исполнялось его приказание, монах, выбравшись из
влагалища Жюстины, стал лизать ей зад.
— А ну, помочись мне в рот, сучка! — вдруг крикнул
он. — Не видишь что-ли: я жду этого целый час?
Жюстина подчинилась. В это время другая девушка возбуждала
монаха всевозможными искусными способами, и он, возможно, кончил бы, но тут
вернулась Онорина вместе с женщиной лет тридцати, чья окровавленная рубашка
говорила о том, что ее хозяйка находится в требуемом состоянии. Ипполита — так
звали эту наложницу — подверглась осмотру, и оказалось, что это не просто
месячные, это — целый кровавый поток.
— О черт побери! — воспламенился монах. —
Вот, что мне нужно, я буду сношать тебя, тварь, но ты должна испражняться…
экскременты и месячные! О дьявольщина, какой это будет ужасный оргазм!
Сильвестр проник в желанное влагалище, и скоро его член
напоминал руку мясника. Удовлетворенный с одной стороны, в следующие мгновения
он получил удовлетворение с другой: ему наполнили ладони дерьмом, он намазал им
себе лицо, затем, покинув Ипполиту, заставил Жюстину сосать свой член, залитый
кровью. Пришлось повиноваться, и прямо изо рта прелестной нашей героини он
снова вторгся в ее вагину. Ипполита немедленно подставила к его лицу свое
истекающее красной слизью отверстие, он жадно приник к нему губами, Онорина
придвинула свои ягодицы вплотную к влагалищу, которое сводило монаха с ума, а
вторая дежурная изо всех сил порола его. Наконец настал кризис: Сильвестр взвыл
как пьяный дьявол и тут же, опьяневший от мерзости и сладострастия, погрузился
в мирный сон.
На следующий день Жюстину вызвали на ужин, во время которого
должна была состояться приемная церемония. Честь присутствовать на нем получили
двенадцать прекраснейших созданий из трех классов: девственниц, весталок и
содомиток. Переступив порог, Жюстина сразу увидела героиню вечера.
— Вот та, кого общество дает вам в подруги,
сударыни, — объявил Северино, срывая с бюста новенькой скрывавшие его
покровы и представляя собравшимся юное создание лет пятнадцати с самым
очаровательным и кротким личиком.
Ее прекрасные глаза, влажные от слез, были отражением ее
чувствительной души, ее фигура была стройная и гибкая, кожа сияла первозданной
белизной; у нее были самые роскошные на свете волосы и во всем ее облике было
что-то настолько соблазнительное, что и глаза и сердце присутствующих
неудержимо потянулись к ней. Ее звали Октавия. Представительница очень знатного
рода, она была похищена в своей карете вместе с гувернанткой, двумя горничными
и тремя лакеями, когда ехала в Париж, чтобы стать супругой одного из самых
родовитых сеньоров Франции; ее свиту перерезали люди, посланные монахами
обители Сент-Мари-де-Буа. Девушку бросили в кабриолет, приставили к ней одного
верхового и женщину, которая должна была получить за пленницу вознаграждение,
затем привезли в это ужасное место.
