— Ну и как твои дела? — поинтересовался я.
— Скоро увидите, образчик добродетели, — отвечал
мне Александр. — Разве вы не слышали о девушке, которую должны нынче
вечером повесить за попытку отравить свою мать?
— Да, но эта девушка, — моя сестра; это она дарила
тебе наслаждение, а эта казнь — дело моих рук.
— Ты ошибаешься, Жером, это моя работа.
— Негодяй! — воскликнул я, бросаясь на шею
друга. — Теперь я вижу, что мы молча действовали одними и теми же
средствами, разве это лучше всего не доказывает, что мы созданы друг для друга?
Спешим, толпа собирается, сейчас наших сестер приведут к эшафоту, пойдем
насладимся их последними мгновеньями.
Мы взяли экипаж и не успели приехать на площадь, как привели
наших жертв.
— О Фемида! — возликовал я. — Как любезно с
твоей стороны, что ты послужила нашим страстям!
У Александра, как кол, топорщился член, я начал ласкать его,
он оказал мне ту же услугу, и мы, глядя в лорнеты на обвязанные веревкой шеи
обеих наших потаскух, залили бедра друг друга спермой как раз в тот миг, когда
бедные игрушки нашего злодейства благодаря нашим заботам умерли самой ужасной
смертью.
— Вот истинное удовольствие, — сказал мне
Александр, — нет на свете ничего слаще этого.
— Да. Но если такое необходимо в нашем возрасте, что мы
еще придумаем, когда угасающие страсти потребуют более сильных стимулов?
— Что-нибудь да придумаем, — ответил Александр, —
только ни за что не станем воздерживаться от удовольствий в призрачной надежде
прожить подольше, ибо это полнейшая чепуха.
— А твоя мать жива? — спросил я своего кузена.
— Нет.
— Тогда ты счастливее меня: моя еще дышит, и я
собираюсь разделаться с ней.
Я побежал домой и сдержал слово: преступление было совершено
моими собственными руками. И благодаря этому двойному злодеянию я провел ночь в
море уединенных наслаждений в тысячу раз более острых, нежели те, что
предлагает нам распутство в окружении самых сладостных предметов своего культа.
В последние годы жизни матери наша коммерция шла довольно
вяло, и я решил продать то немногое, что имел. Это должно было дать мне
средства на три или четыре года приличного существования. Затем я собрался
попутешествовать, оставил в пансионе дочь, рожденную кузиной, с намерением
когда-нибудь бросить ее в жертву своим удовольствиям, и отправился в путь.
Полученное мною образование давало мне возможность найти место учителя, хотя я
был еще слишком молод для этого; я приехал в Дижон и в этом качестве устроился
в доме советника парламента, у которого было двое детей: сын и дочь.
Профессия, которую я избрал, как нельзя лучше подходила для
моих сладострастных упражнений, и в своем воображении я уже видел вокруг себя
многочисленных жертв своей страсти в лице порученных мне воспитанников. Ах, как
будет приятно, думал я, злоупотреблять доверием родителей и наивностью их чад!
Какое благодатное поле открывалось для этого чувства внутренней озлобленности,
которое меня пожирало и требовало отомстить самым жестоким способом за
оказываемое мне расположение! Надо поскорее напялить на себя мантию философии,
и она вскоре станет для меня прикрытием всех пороков… Такие мысли одолевали
меня в двадцать лет.
Имя чиновника, у которого я устроился, было Мольдан, между
прочим, он сразу оказал мне самое полное доверие. Мне предстояло заняться
воспитанием пятнадцатилетнего юноши по имени Сюльпис и его сестры Жозефины,
которой было только тринадцать. Признаюсь вам, друзья мои, без всякого преувеличения,
что никогда до тех пор не встречал я столь красивых детей. Поначалу на моих
уроках присутствовала гувернантка Жозефины, затем эта предосторожность
показалась хозяину излишней, и оба прелестных предмета моих страстных желаний
оказались в полном моем распоряжении.
Юный Сюльпис, которого я внимательно изучал,
продемонстрировал мне две своих слабых стороны: во-первых, огненный
темперамент, во-вторых, чрезмерную страсть к сестре. Прекрасно! Так подумал я,
как только обнаружил это, теперь-то я совершенно уверен в успехе. О милый
мальчик! Как я желаю разжечь в тебе факел бурных страстей, и твоя
очаровательная наивность послужит мне фитилем.
С самого начала второго месяца моего пребывания в доме
господина де Мольдана я готовил первые атаки: поцелуй в губы, рука, будто
случайно засунутая в панталоны, очень скоро обеспечили мой триумф. Сюльпис
находился в адском возбуждении и при четвертом движении моих пальцев плутишка
обрызгал меня спермой. Я тут же сторицей отплатил ему. Боже мой, какой зад!
Передо мной был зад самого Амура: какая белизна! Какое изящество! Какая
упругость!.. Я осыпал его жаркими ласками и принялся сосать его небольшой
очаровательный член, чтобы дать мальчику необходимые силы выдержать новый
натиск. Сюльпис вновь пришел в возбуждение, я поставил его в соответствующую
позу, увлажнил языком отверстие, которое жаждал обследовать, и за три движения
оказался в его заднем проходе; конвульсия, встряхнувшая его тело, возвестила о
моем торжестве, и скоро его увенчали потоки семени, сброшенного в глубину
задницы моего прелестного ученика. Воспламенившись страстными поцелуями,
которыми я, не переставая сношать его, покрывал свежие сладостные уста моего
прекрасного любовника, спермой, которой он поминутно окроплял мне руки, я снова
ощутил твердость в чреслах, и четыре раза подряд мой мощный орган оставил в его
потрохах неоспоримые свидетельства моей страсти к нему. И тут случилось
невероятное: по примеру школяра из Пергамо Сюльпис посетовал на мою слабость.
— Неужели это все? — вопросил он.
— Пока все, — ответил я, — но не волнуйся,
любовь моя, нынче ночью я тебя загоняю. Мы ляжем вместе, никто не будет нам
мешать, и в постели я надеюсь доказать тебе свою силу, которая вряд ли тебя
разочарует.
И вот она наступила, эта желанная ночь, но увы, Сюльпис, я
уже насладился тобой, и с глаз моих спала повязка; я достаточно познакомил
слушателей со своим характером, чтобы вы поняли, что с исчезновением иллюзии в
моем сердце разгоралось новое желание, утолить которое могло только злодейство.
Однако я сделал над собой усилие: Сюльпис десять раз подвергся содомии,
отплатил мне пятью заходами, еще семь раз пролил мне в рот и на грудь свою
кипящую сперму и на следующее утро оставил меня в чувствах, которые, надо
сказать, были далеко не в его пользу.
Между тем мои планы все еще тормозила осторожность: я
получил только половину добычи, и чтобы присовокупить к ней Жозефину, мне
требовалась помощь Сюльписа. Через несколько дней после наших последних утех я
заговорил с ним о его сердечных делах.
— Увы, — ответил он, — я безумно хочу
насладиться этой очаровательной девушкой, но мне мешает робость, и я не смею
признаться в своих чувствах.
— Эта робость, успокоил я его, — не что иное, как
детская причуда; нет ничего плохого в том, чтобы желать свою собственную
сестру, напротив, чем теснее наша связь с предметом нашего желания, тем больше
оснований удовлетворить его, ибо нет ничего священнее страстей, и противиться
им — большой грех. Я уверен, что ваша сестра испытывает к вам те же чувства,
какие сжигают ваше сердце, смело признавайтесь ей и увидите, с какой радостью
она вам ответит; однако не надо долго тянуть, так как решительность есть залог
успеха: кто щадит женщину, теряет ее, кто действует решительно, может
рассчитывать на победу, и впредь остерегайтесь давать дамам время на размышления.
Только в одном я опасаюсь за вас: я имею в виду любовь. Вы — пропащий человек,
если вздумаете играть в метафизику. Запомните, что женщина создана не для того,
чтобы любить ее, у нее нет никаких достоинств, дающих ей право претендовать на
это: она существует лишь для нашего удовольствия, только для этого она и дышит.
И только под таким углом зрения вы должны рассматривать вашу сестру, сношайте
ее на здоровье, а я помогу вам по мере своих возможностей. Чем больше
воздержанности, тем больше детской слабости: добродетель губит юношу, только
порок красит его и служит ему.
