Но еще хуже было встретить своих девчонок — красавиц, умниц, прелестниц. И самую лучшую, как когда-то казалось, самую шикарную — Лариску Черкашину, за один благосклонный взгляд которой шестнадцатилетний оболтус Юрка Сахалтуев был готов умереть.
Теперь, сидя в ресторане, который был ему, откровенно говоря, не по карману, и слушая истории, похожие друг на друга, как однояйцевые близнецы, он все вглядывался в тяжелое, сильно накрашенное лицо полной, уверенной в себе, состоятельной, но недовольной жизнью женщины. Она мало смеялась, и возле рта ее пролегли глубокие морщины, а уголки пунцовых некогда губ скорбно опустились вниз. Сахалтуев помнил, как заразительно умела смеяться Лариска, и никак не мог заставить себя поверить в то, что это она.
Дама, сидящая напротив, курила сигареты одну за другой, говорила низким голосом и томно взглядывала на него, моргая приклеенными ресницами. И все это выглядело бы смешно, когда бы не было так грустно.
— И чего ты там потерял, в своей ментуре? — пьяно похлопывал его по спине Костик Катушкин — когда-то первый хулиган и заводила, а теперь солидный директор единственного банка в какой-то Тмутаракани и удачливый зять областного удельного князя. — Давай ко мне, начальником охраны! Хоть оденешься прилично, тачку купишь. А то что это за прикид? А часы, Юрик? С такими часами неприлично по городу ходить — бомжи засмеют.
И Лариска Черкашина одобрительно покивала головой, соглашаясь, что часы отвратительные.
Часы, кстати, были отцовские, командирские, с красной звездочкой и белой надписью, на кожаном потрепанном ремешке. Сахалтуев-старший подарил их Юрке дня за два до смерти, лежа пластом на продавленной кровати в переполненном онкологическом отделении. Он так исхудал, что снял часы с запястья не расстегивая. От него почти ничего не осталось, только огромные глаза сверкали на восковом прозрачном лице…
Сахалтуев похлопал Катушкина по спине, положил на стол свои двадцать долларов — заначку на черный день — и вышел из ресторана.
Теперь вот он переминался с ноги на ногу у памятника княгине Ольге, маялся и боялся, что переживет такое же жестокое разочарование, встретив Кащея. Это было бы несправедливо: из всех юношеских воспоминаний самыми лучшими и теплыми оказались воспоминания об их дружбе. Димка был безудержно талантливым, веселым и добрым парнишкой. Он легко схватывал любые знания, его голова была забита самой неожиданной и редкой информацией, и — что самое главное — он всегда умел правильно ею воспользоваться. К тому же похожий более всего на энергичный скелет, удравший из кабинета биологии, Димка умудрялся любой костюм носить с небрежной элегантностью принца крови; его манеры неизменно поражали факультетских девиц, а жесты были изящны и точны. Он свободно болтал на четырех живых языках и двух мертвых и тосковал, что никто из университетских преподавателей не может поставить ему правильное произношение на древнем фарси.
Они с Юркой познакомились на вступительных экзаменах в университет, на юридический факультет, разговорились, подружились и не расставались вплоть до окончания вуза. Потом Сахалтуев отправился работать в милицию, о чем мечтал еще со школьной скамьи, а отличника и гордость факультета Димку Кащенко пригласили на работу в Службу безопасности. Его отправили за границу год спустя, и пути друзей разошлись. Встречаться им удавалось крайне редко, последний раз они виделись года три с половиной назад. Но каждый год, на Рождество и день рождения, Сахалтуеву из самых неожиданных уголков Земли приходили нарядная открытка и какой-нибудь трогательный подарок. Юрка любил всякие милые пустячки вроде корабликов, помещенных внутри бутылки, или старинных монет с полустертыми профилями, и Кащей никогда об этом не забывал.
Возле капитана остановился черный «сааб» прошлогодней модели, и в открытое окно высунулась остроносая физиономия, будто взъерошенный вороненок устроился за рулем.
— Юрка, брат, привет, залазь в машину! Едем обедать! Целоваться будем в процессе езды! — завопил «вороненок» фальцетом.
И Сахалтуев счастливо засмеялся — это был Дурдом, собственной персоной, и никакие годы, переделки и трудная работа не смогли его изменить. Не зря Юркина мудрая бабушка говорила о Димке: «Он у вас оттого такой тощий, что весь — цельный стержень. Ни грамма лени или сомнений».
— Я тебе подарки привез, — сказал Димка, — держи сумку крепче, там хрупкие предметы, а у вас кто-то придумал площадь булыжником вымостить. У нас ровно час на лирику, час на дело и три с половиной часа на загул. У меня все тщательно спланировано, можешь и не сопротивляться.
* * *
Татьяна отдыхала от долгого и хлопотного рабочего дня, сбежав в Мариинский парк. Прежде, во времена ее детства, многолюдный, он утратил былое великолепие — тут срезали почти все старинные деревья, давно не разбивали клумб с тюльпанами и розами и снесли старинный прелестный фонтанчик, в котором водились золотые карпы. И фиалки больше не усыпали крутые склоны, поросшие грушами, дубами и золотистыми гинкго.
Тото с грустью смотрела, как постепенно исчезает еще один кусочек любимого города, умирает прошлое, и понимала, что ничего с этим не поделаешь.
Она сидела у эстрады, в последнем ряду, и мысли ее блуждали далеко-далеко. Она рассеянно крошила французскую булочку, и у ее ног дрались за редкое лакомство воробьи, голуби и одинокий скворец.
— Извините, тут не занято? — церемонно спросила милая старушка в вязаной кофточке и длинной старомодной юбке, крепко пахнущей нафталином.
— Прошу, присаживайтесь, — улыбнулась Тото, которую не смутила нелепость самой ситуации: никого, кроме них, не было этим утром ни у эстрады, ни в аллеях.
— Как все изменилось… — сказала дама, устраиваясь на неудобной скамейке и обмахиваясь пожелтевшим от времени веером. — Вот вы, верно, не помните старую эстраду. Здесь было гораздо уютнее, и каждое лето тут устраивали симфонические концерты.
Татьяна смотрела на нее, очарованно улыбаясь. Это был персонаж из тех далеких лет, по которым она так сейчас ностальгировала. И будто кто-то там, наверху, услышал ее безмолвный крик, откликнулся, посочувствовал и послал родную душу.
— Тут дирижировали Рахлин, — говорила дама, не слишком обращая внимание, слушает ли ее собеседница, — Турчак и Косточка Симеонов. И акустика была великолепная — не то что теперь. Впрочем, такие, как Симеонов, тут теперь не дирижируют, так что беда невелика. Полагаю, деточка, вы слишком молоды, чтобы знать Турчака и Симеонова.
— А под сценой, — подхватила Тото, — росли круглые кусты с широкими листьями и сиреневыми цветами. У них бутоны были похожи на пухлые пальчики, и непослушные дети все время хлопали этими бутонами. Они лопались, как воздушные шарики, — бум-м!
Старушка поглядела на нее с нежностью:
— Как приятно, что вы это помните. Знаете, так страшно иногда бывает — больше нет знакомых лиц, не с кем словом перемолвиться. Прежде мы раскланивались с каждым вторым гуляющим, а теперь на меня посмотрели бы как на безумную — нынче не принято раскланиваться на улице с людьми, которых знаешь только в лицо. Боюсь, нынешнее поколение так угнетено суетой и высокими темпами жизни, что и не запоминает никаких лиц, если это не вызвано необходимостью. Хотя я никогда бы не сказала, что вам достаточно лет, чтобы помнить старую эстраду.
