– Вы меня не утешите, вы стары и дурны собой, для вас остается лишь борьба за равноправие. – Голос прошелестел сладко и ядовито. Затем звякнул деловым металлом: – Я вынужден снова уехать, за завтраком не появлюсь. Навещу особняк князей, по-соседски, там и откушаю. Младшенькая у них ничего, одной масти с нашей упрямой птицей. Это помогает настроиться. К тому же князья имеют доступ к делам тайной полиции, и девица поможет вызнать, что происходит в столице занятного.
Шаги Шарля простучали по паркету, резко хлопнула входная дверь. Фыркнул конь, перебор копыт удалился. Мари внизу, в холле, всхлипнула и прошептала что-то невнятное. Мне было ее жаль. А еще мне было горько осознавать, насколько сильно я ошибалась в идеальном франконском маркизе. Он умел смотреть на окружающих как на грязь. И он полагал себя достоянием республики. Женщины вокруг должны были, очевидно, бороться за право восхищаться Шарлем. А самым никчемным из них он оставлял «либертэ» – одиночество брошенных и униженных. Как много значений может иметь в устах людей одно вполне определенное, казалось бы, слово…
Я вернулась в комнату бегом, усадила пушинку на плечо. Надела туфли, привела в порядок прическу. И побежала назад по тому же коридору.
– Мари! Мари, вы тут?
– Да, что вам угодно? – Голос прозвучал глухо, но выдержка ей не изменила.
– Мари, я хотела бы извиниться за свою грубость. Не могу спать. Вы готовите замечательный суп, Мари, и я не имела права отказаться от ужина так вот, хлопнув дверью.
Я сбежала по лестнице в более ярко освещенный холл. Женщина сидела на краешке дивана, бледная и какая-то потерянная. Она комкала воротник строгой блузки, неловко пыталась застегнуть верхнюю пуговицу, но пальцы упрямо не слушались.
– Мари, не надо так огорчаться из-за одной глупой девчонки. Ну хотите, я сама приготовлю ужин?
– Как вам угодно.
– Я вас приглашаю на блины. Само собой, настоящие делать долго, но мы испечем обманные, тонкие. Это делается быстро.
– Я не пеку блины, не умею. Это ваше блюдо, местное.
– Ах, Мари, вы просто сядьте и распоряжайтесь. Я вас обидела, я и буду суетиться. Знаете, я тут подумала о равноправии. У нас его больше.
Она наконец-то справилась с пуговицей, несколько успокоилась, сделала приглашающий жест, указывая в сторону кухни, и попробовала улыбнуться. Я присела в реверансе, рассмеялась и пошла по коридору. Сегодня у нас ночь полной свободы. Искуситель сбежал, поле боя наше.
– У вас нет ни капли свободы. Вы закрепощены и нуждаетесь в осознании своей реальной роли…
– Мари… – я быстро нашла муку, яйца и изрядных размеров миску, – посмотрите на дело с другой стороны. Нами правит женщина, и вы бы видели, до какого состояния порой она доводит даже Потапыча, человека бесстрашного и необузданного.
– Страх еще не равенство.
– Да я же и говорю – бесстрашного! Он уважает Дивану. Понимаете? В душе, глубоко внутри, Мих осознает, что, если бы не она, давно бы пустился во все тяжкие.
– Пустился во что?
– С цепи сорвался бы, озверел, изворовался вдрызг. Расставил бы у золотых корыт своих родственников, всех до последнего свинорылого придурка.
– У вас дикий язык и дикие нравы, – ужаснулась Мари, заинтересованно присматриваясь к моим действиям. – Тесто не жидковато?
– Добавим муки. Здесь есть некоторая свобода в рецепте.
– О, свобода в рецепте, – неуверенно улыбнулась она. – Это я понимаю. Бэкки, почему вы не сказали мне сразу, что вам не нравится суп?
Пришлось виновато пожимать плечами и оправдываться. Мари слушала внимательно, иногда кивала. Потом признала, что похожую реакцию на крем-суп она уже встречала. Бороться с этим неприятием можно лишь уменьшением порции и сокращением частоты подачи блюда. Правда, пока что я не пробовала суп из шпината с устрицами. Он совсем иной и, возможно, изменит к лучшему мое мнение о франконской кухне.
В целом мы превосходно провели вечер. Ели блины, запивали чаем. Спорили о том, насколько конфитюр франконцев отличается от джема англов. Обсуждали наше родное варенье, которое имеет слишком много вариантов рецептуры и оттого не может быть успешно запущено в промышленное производство – так считала Мари, и она смогла неплохо обосновать свое мнение. А потом этот мой нелепый вопрос о судьбе и удаче опять вернулся, ну что за напасть! Мы уже мыли посуду, зевали и лениво обменивались мыслями о моде вообще и новой коллекции Ушковой в частности.
– Бэкки, в чем смысл вашего вопроса про судьбу и удачу? – осторожно спросила Мари. – Он что, вроде проверки для нас, иноземцев?
– Нет. Просто я люблю задавать странные вопросы. И себе самой, и другим.
– Этот слишком уж странный, – отметила Мари. – Разве может судьба сложиться хоть как-то без удачи? Я родилась в небогатой семье, но я упорно училась. Знаю семь языков, могу бегло писать и печатать на любом из них, переводить на слух и стенографировать. Это определяет мою судьбу. Но без удачи я бы никогда не попала на место в посольстве, где мне доступен весьма высокий для моего происхождения доход в семь ваших рублей еженедельно. Как же вы можете разделить мою судьбу и мою удачу?
Я отдернула тяжелую штору, полностью освобождая для нас вид из окна. Там, за стеклом, стыла изморозью ноябрьская ночь. Из небесного сумрака сыпался первый в этом году для столицы настоящий пушистый густой снег. Он осаживал и связывал все звуки, выбеливал черноту голой, затянувшейся осени и наполнял ночь удивительным светом. Первый большой снегопад. Ни единого следа на дорожках, словно весь мир готов начать жизнь заново, с чистого листа.
– Мари, давайте прогуляемся по парку, – предложила я. – Хоть пять минут. И тогда я смогу вам все объяснить и про судьбу, и про удачу, как я вижу их и как различаю.
– Хорошо, – заколебалась она. – Во внутреннем парке, в пределах посольской ограды, да?
– Конечно.
Мы оделись и вышли. Я шагнула на снег первой. Голова закружилась, я съехала по наледи с крыльца и распахнула руки, удерживая равновесие. Позади меня остался первый след на снегу, впереди была нетронутая целина, и оттого мне показалось, что я не иду, а лечу. Нет веса тела, нет шороха листвы, укрытой пока лишь ничтожно-тонким слоем снежинок, нет дорожек с их прихотливой и упорядоченной продуманностью. Есть я и эта новорожденная белизна. Если бы Мари не шла рядом, я снова раскинула бы руки и побежала, стараясь взлететь. Но и теперь, когда я сдерживала себя, в голове творилось нечто невообразимое. Весь этот снег казался мне сплошной сияющей удачей, и не было в нем ни единой тени зла. До самого утра мир останется чист. А потом мы, люди, протопчем свои привычные тропки, и растревоженный покой удачи колыхнется, потечет по ним, переливаясь различными оттенками.
– Красиво, – сказала Мари, когда мы добрались до самых кустов и остановились. Дальше газоны, деревья и ограда, а за ней поле. – У вас очень много места, можно выйти и никого не услышать, не говоря уже о том, чтобы увидеть… Как будто мы одни во всем свете.
