Камердинер протиснулся в дверную щель и осторожно приблизился к хозяину.
— Пусть месье меня извинит… — пробормотал он. — Я бы никогда себе не позволил… Но там один человек…
Аскотт зевнул и махнул рукой в знак того, что не желает ни о чём слышать:
— Вы с ума сошли, Джон!.. Какие могут быть визиты в такую рань…
— Пусть месье меня извинит… Но, кажется, дело серьёзное…
— Не может быть такого дела, из-за которого меня следовало бы будить!
Но слуга никак не хотел уходить.
— Это старый господин, который иногда приходит к месье, — продолжал шептать он. — Его зовут папаша Мош… Я ему объяснил, что месье не принимает… Но он настаивал… Он почти силой заставил меня подняться сюда… Я покорнейше прошу прощения у месье…
Аскотт был вне себя от возмущения.
— Я не принимаю! — крикнул он. — И пусть этого человека выставят за дверь!
Но едва он произнёс эти слова, как в дверях возникла фигура, которую молодой англичанин не мог не узнать. Это был Мош в своём рединготе с цилиндром в руке. Старый процентщик казался ещё более грязным и обшарпанным, чем обычно. Нарушая все приличия, он самовольно поднялся в спальню Аскотта.
Мош небрежно поклонился молодому англичанину, сидевшему на кровати, и заявил:
— Месье, мне необходимо поговорить с вами наедине…
При этом он бросил выразительный взгляд на старого слугу.
— Джон, вы можете идти, — сказал Аскотт, примирившись с неизбежным.
Едва за слугой закрылась дверь, как Мош утратил всю свою выдержку и невозмутимость. Он бросился к англичанину и прерывающимся от волнения голосом стал его умолять:
— Сударь, скажите, где моя племянница… моё дитя… дочь моей сестры…
Аскотт задрожал… Происходило именно то, чего он опасался… И тогда, когда он отдал бы всё на свете, чтобы его оставили в покое!
Овладев собой, он сделал неопределённый жест и ответил как можно небрежнее:
— Ваша племянница?.. Откуда мне знать… Разве я обязан…
Прервав его, Мош заговорил с возмущением:
— Вы лжёте, сударь! Вы подло злоупотребили доверием и дружбой, которые я к вам испытывал!.. О, не пытайтесь отрицать, мне всё известно!.. Воспользовавшись моей минутной оплошностью, вы заперлись с Нини в отдельном кабинете… и там, как сатир, как чудовище порока, вы набросились на неё… вы надругались над её невинностью… О бедное дитя!
Отлично играя свою роль, папаша Мош рухнул в кресло, обхватил голову руками и сделал вид, будто безутешно рыдаёт. При этом он повторял:
— Бедное дитя!.. Моя бедная дорогая Нини! Такая нежная, чистая, добродетельная! Какое это было страшное для неё пробуждение!.. Какой стыд! Какой ужас! Какое отчаяние!..
Аскотт наблюдал за ним в глубоком унынии, граничившим с отупением.
Мош поднялся с кресла и стал перед англичанином во весь рост:
— Что с ней? Отвечайте!.. Я и её бедная мать провели ужасную ночь… Нини не вернулась домой!.. Только вы можете сказать, где она… И вы обязаны сказать!
Произнося эти слова, он раздвинул шторы на окнах и внимательно оглядел спальню. Убедившись, что в комнате не было никакого беспорядка и что Аскотт был в ней один, старый бандит, казалось, удивился и даже несколько растерялся… «Куда же она в самом деле подевалась? — думал он про себя. — Неужели эта дура имела глупость уйти, не дождавшись моего прихода?»
Он напряжённо соображал, как ему поступить, в то время как из его уст продолжали вылетать слова:
— Где Нини?.. Где моя малютка?.. Что вы с ней сделали?..
Вдруг Аскотт вздрогнул: несмотря на шум, который производил папаша Мош, он услышал лёгкий шорох из туалетной комнаты. Всё это время англичанин отмалчивался неспроста: в какой-то момент у него появилась надежда, что Мош не догадается заглянуть в туалетную комнату, а покричит, покричит — и уберётся восвояси… «И тогда, — думал Аскотт, — я запру дверь на ключ и посплю ещё часа два… что бы потом ни случилось!»
И вот донёсшийся до его ушей шорох как бы предупреждал несчастного англичанина, что его мечте не суждено сбыться. Нини вот-вот должна была проснуться, и Аскотту оставалось только гадать, что произойдёт дальше. Кинется ли она на него со слезами, упрёками и обвинениями? Или её дядюшка войдёт в туалетную комнату и увидит свою нежно любимую племянницу в столь непрезентабельном виде?
Увы, реализовались оба эти предположения!
Папаша Мош тоже услышал шум из туалетной комнаты и направился туда. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как дверь распахнулась и на пороге показалась Нини…
Она была бледна, её глаза блуждали, а губы нервно подёргивались… Увидев своего мнимого дядюшку, она сделала вид, будто колеблется: бежать, спрятаться — или броситься в его объятия… Наконец она решилась, бросилась к Мошу и спрятала лицо у него на груди, повторяя:
— Дядюшка!.. Мой добрый дядюшка!..
Эта сцена, разыгранная, чтобы одурачить Аскотта, была проведена её участниками с настоящим актёрским мастерством! Однако это было ещё только начало…
Вырвавшись из объятий дядюшки, Нини повернулась к молодому англичанину и воскликнула голосом, в котором слышались одновременно и любовь, и горький упрёк:
— Ах, сударь! Что вы со мной сделали?!
В свою очередь, Мош вскричал, испепеляя Аскотта взглядом:
— Вы её обесчестили, сударь! Вы совершили непоправимое! Это недостойно, это бесчестно!..
Нини упала на колени и зарыдала в позе кающейся Магдалины.
Аскотту было тошно от всего происходящего. Он проклинал себя за необдуманный поступок, совершённый накануне. Он действительно испытывал угрызения совести от того, что злоупотребил неопытностью этой девочки и тем самым погубил свою репутацию!
Увы, он ещё не испил до конца свою горькую чашу!
Дверь открылась, и в комнату вбежал Джон. На старом слуге лица не было.
— Месье! Месье! — кричал он. — Всё кончено!
Единственным, что в этих условиях спасало Аскотта, была его английская флегматичность.
— Что происходит, Джон? — спросил он. — Что вам угодно?
— Месье! — прохрипел слуга с расширившимися от ужаса глазами. — Там… представители правосудия!
— Представители правосудия?.. Вы с ума сошли!
Джон не успел ответить, потому что непосредственно следом за ним в комнату вошли трое.
Первым шёл мужчина лет сорока, низенький, толстенький, жизнерадостного вида, с густыми чёрными усами. Он достал из кармана трёхцветную повязку и развернул её перед глазами ошеломлённого Аскотта.
— Я комиссар полиции, — сказал толстяк. — Я действительно имею честь говорить с господином Аскоттом?
