Ощущение было такое, будто она вновь очутилась в материнской утробе. Штукатурка стен еще сохранила следы красной осыпающейся турецкой росписи. Пламя свечей отбрасывало оранжевые и красные отблески на воду, булькающую, как в сытом брюхе. Даже вход в баню походил на шейку матки. Оказавшись внутри, отсюда уже не хотелось уходить.
Десять минут пролетели незаметно.
– Не слишком долго, – позвал Манусос мягко, но настойчиво.
Ким неохотно повиновалась. Выходя из бассейна, она нечаянно плеснула, и брызги напомнили ей, насколько обжигающа вода. Шагнула сквозь щель в переднюю, и ей показалось, что там холодно, как в склепе.
– Теперь предлагаю поплавать, – сказал Манусос.
– В море?
– Где же еще?
Она вышла наружу, на галечный берег. Залитые лунным светом окружающие скалы походили на огромные глыбы мерцающего обсидиана. Небо – как в оперных декорациях с нарисованными звездами, море – как тихая заводь. Она, не раздумывая, бросилась в воду. Ей не было холодно; жар, сохранившийся в ней после бани, служил как бы преградой холоду. Море остужало только кожу, но пасовало перед глубинным жаром тела. Волны холода и тепла катились сквозь нее, где-то в животе.
Она почувствовала сумасшедшее счастье. Словно действовал наркотик. Манусос ждал на берегу, держа наготове ее одежду и полотенце. Он внимательно разглядывал ее; она, отбросив мокрые волосы со лба, пронзительно засмеялась. Скалы ответили ей громким эхом. Раскинув руки, как крылья, она сделала круг по гальке.
– Видите? – сказал Манусос. – Видите?
– Да! Да!
– Особое место. Очень особое. Одевайтесь. Не то простудитесь.
Они пошли к дому. Ким была в состоянии эйфории, погружена в мечты. Манусос почти всю дорогу молчал, но, когда они подошли к дому, он вдруг взорвался, заговорил с удивившей ее яростью:
– А этот дом, что вы думаете о нем? Что?
Ким не ожидала такого вопроса.
– Ну, он мне нравится.
– Нравится? Он вам нравится?
Он явно рассчитывал на противоположный ответ.
– В нем иногда случаются какие-то странные вещи.
– Странные? Какие странные?
Вместо ответа она пересказала ему то, что услышала от Кати о судьбе немки, Евы.
Он выслушал и покачал головой.
– Там есть кое-что еще, – сказал он. Потом пошел дальше, руки его висели как плети.
– Что там есть еще?
Но от него было не добиться ни слова, и, как Ким ни старалась, он лишь качал головой, уставившись в землю.
У ворот Манусос остановился и минуту, погруженный в свои мысли, смотрел на дом.
– Не хотите кофе? Или, может, стаканчик чего-нибудь?
– Нет. В другой раз, когда ваш муж будет дома. Тогда выпью кофе.
– Манусос, спасибо, что показали мне турецкую баню. – Он любезно приложил руку к груди и прикрыл глаза, словно говоря, что это он получил удовольствие. – Но почему? Почему вы это сделали?
Он было смутился, но тут же принял невозмутимый вид и ответил:
– Почему не показать?
– Спасибо еще раз. Доброй ночи.
– Кали нихта!
[11]
– крикнул он. Он уже шагал назад, но рука его была поднята в прощальном жесте. – Кали нихта!
Впрочем, она знала, почему он показал ей турецкую баню. Это был лучший дар, который он мог предложить ей. Он пришел под давлением чувства вины за поведение Лакиса, считая, что ответственность неким образом лежит и на нем. Он был свидетелем случившегося и должен был смыть этот позор.
Что ж, он исполнил свой долг. Ким испытывала чувство благодарности и нежности. Купание в горячем источнике полностью сняло все напряжение. Испытанное наслаждение было сродни сексуальному. Она немного постояла перед тем, как войти в патио, глядя, как извивается, словно угорь, лунный свет на тихой воде, на звезды над береговой линией Малой Азии. Потом легла и провалилась в глубокий сон без сновидений.
12
В больнице Майк узнал новое греческое слово.
– Трелос. Они считают, что я трелос, чокнутый. Врач Думает, что я чокнутый, усатая медсестра думает, что я чокнутый. Другие пациенты и их родственники – и все смотрят на меня с этим невозможным состраданием.
Ким забрала «рено» из Палиоскалы. Большую часть вмятин выправили и закрасили краской с кремовым оттенком, немного отличавшейся от изначальной белой Майку так не терпелось поскорей покинуть больницу, что он ждал Ким, сидя с вещами на крыльце. Завидев ее, он повеселел и замахал рукой в гипсовой повязке. Все больные поставили свои автографы на гипсе, и Майк теперь изучал по ним греческий алфавит.
– Кто это был тогда на дороге? Как думаешь?
– Не знаю, – ответил Майк. – Самое невероятное, что они ничего не украли. Бумажник остался в кармане. Просто уделали меня по первое число. – Они возвращались домой дорогой, шедшей по краю кратера, все окна в машине были опущены.
– Ты говоришь, что обращался в полицию.
– Да, явился один, написал заявление с моих слов. Врач переводил полицейскому, но только бог знает, что он там сказал, когда я упомянул о металлических туфлях. Полицейский вежливо выслушал, угостил меня сигаретой и сказал, что он фанат «Манчестер юнайтед». Показал карточку какого-то клуба греческих болельщиков нашей команды.
– Они были греки, те трое монахов?
– Думаю, греки. Хотя в лицо я видел только одного из них.
– Ну да, святого.
– Знаю, что ты думаешь, Ким. Но, клянусь, когда я выбрался из машины, у меня не было никакого сотрясения мозга. Помню, я осматривал машину. Я был потрясен, но авария только заставила меня протрезветь. – Майк погладил гипс, словно еще чувствовал удары, сломавшие ему руку. – А потом вдруг там… Ох, я не знаю.
– Продолжай.
– Я как раз вспомнил о глупом старике из таверны, перед тем как это случилось. Он взъярился на меня, потому что я пошутил насчет святого. Он вышел из таверны, проклиная меня. Наверно, это каким-то образом смешалось у меня в голове с аварией.
Дальше они ехали молча, пока не добрались до перекрестка двух дорог: одна вела в Камари, другая в монастырь Святого Михаила. Майк попросил Ким остановиться. Они вышли из машины.
Белая пыльная извилистая дорога поднималась в горы над кратером и круто шла вниз с другой стороны.
– Ты хочешь, чтобы я поехала, в гору, Майк? Взглянуть на то место?
Майк не ответил. Он пристально глядел на дорогу. Воздух был так раскален, что трудно было дышать. Исступленный звон цикад пилил плотную тишину.
