– Конечно же не старуха?
– Нет. Думаю, пора возвращаться.
К вечеру знойный день разрешился грозой. Небо раскалилось докрасна, потом стало желтым, потом лавандовым, как будто солнце торопилось завершить свой рабочий день. Затем засверкала молния. Молчаливая, без грома. В ее вспышках генуэзский замок в Лиманаки казался оперной декорацией. Безмолвные зарницы сверкали целый час, и Майк с Ким сидели в лодке на берегу у кромки воды, просто глядя на то, как возникает из тьмы жутковато отчетливый замок, словно на негативе.
– Не похоже на грозу в Англии, – сказала Ким.
И в этот миг, будто в ответ ей, молния гигантской кривой вилкой распорола воздух над водой и коснулась скального острова напротив, как перст Божий. Скала вспыхнула бриллиантовой белизной, и следом раздался оглушительный треск грома. Они вздрогнули, расплескав вино, и выскочили из лодки.
– Вот это похоже на грозу в Англии, – сказал Майк, и тут же начался ливень. Они вымокли до нитки, не успев пробежать и полдороги к дому.
Майк стоял под густым пологом виноградной листвы, пропускавшим лишь редкие капли, но Ким не выказывала никакого желания укрыться от потока, обрушивающегося с неба. Ей нравилось это.
– Как хорошо! Не хочу прятаться! – Она воздела руки к небу, словно желая слиться с грозой. Потом забежала под полог.
– Существует три типа молний, – сказал Майк. – Сплошная, или зарница; зигзагообразная, как та, что мы видели недавно… – Ким не слушала его. Отдуваясь, она снимала с себя мокрую одежду. – И чрезвычайно редко встречающаяся…
Он не успел договорить. Гигантский круг раскаленного добела света прокатился по небу от замка к морю и взорвался над скалой, тут же раздался грохот.
– …шаровая молния, – прошептал Майк как бы самому себе.
«Господи! Иногда это проявляется само по себе, еще и сказать о нем не успеешь».
Ливень усилился. «Ради всего святого, что творится с этим местом? – думал Майк. – И откуда мне знать, что тут еще случится?»
Он внимательно посмотрел на жену. Дождь хлестал вовсю. Ким упивалась могуществом стихии. Обхватив одной рукой столб, поддерживающий решетку навеса, она высунулась под густые струи, выставив другую руку и ногу во тьму, словно дом был лодкой, несшейся на всех парусах сквозь теплый ветер и пенные волны. На ней не было ничего из одежды. Мокрое тело блестело под струями воды. Под всполохами зарниц, на фоне непроглядной тьмы, этот блеск походил на ртутный. Майк заметил у нее в глазах выражение незнакомого исступленного восторга, и на какой-то момент жена вызвала у него больший страх, чем гроза.
5
Наутро после ночи бурного восторга Ким проснулась странно подавленной. Майк встал рано и отправился на лодке ловить рыбу. Она положила руку на простыню в том месте, где он спал, не в силах объяснить себе, откуда у нее это чувство.
Ночью они любили друг друга под удары грома, несшиеся с моря. Она настояла на том, чтобы окно оставалось открытым. Позже крыша начала протекать, так что пришлось искать ведро и подставлять его под капель. Она проснулась от свежего, прохладного после грозы воздуха, льющегося в окно. Куснула Майка в мочку, чтобы снова возбудить в нем желание. Он сонно улыбнулся. Это было наслаждение, которое убивал будильник, когда они работали в Англии.
Это была волшебная ночь, ночь неистощимой любви, так почему же она проснулась с таким ощущением? Подобная меланхолия была чужда ей, несвойственна ее характеру, не вязалась с ней. Это было все равно что проснуться и увидеть, будто на тебе чужое белье.
Она оделась и накачала воды в пластиковое ведро. Когда показался Лакис с очередным подарком, она заканчивала мыться. Увидев его, идущего по тропе вдоль берега, Ким вздохнула.
Как владелец дома, Лакис, похоже, считал, что его обязанность или же привилегия заявляться чуть ли не каждый день. Первое время его принимали радушно, по обычаю, который Майк и Ким быстро переняли у деревенских, предлагали ему кофе или вино и что-нибудь перекусить. Но скоро его частые визиты надоели им, и от первоначальной сердечности, с которой они встречали его, не осталось и следа. Может быть, видя это, Лакис взял себе за привычку каждый раз дарить какую-нибудь мелочь, заставляя Майка и Ким чувствовать вину за то, что не питают к нему дружеского расположения.
Впрочем, английским Лакис владел настолько, насколько было нужно для работы таксистом; а их знание греческого было еще скудней. Так что разговор всегда вертелся вокруг одних и тех же предметов.
– Сегодня не на такси, Лакис?
– Мало туристов.
А еще он приходил за платой. За такую хибару он драл с них слишком много. Они жили на сбережения, и, хотя Ким ни слова не говорила, она возмущалась тем, сколько приходится платить Лакису. Они подсчитали, что смогут прожить год, если станут немного прирабатывать на сборе маслин или преподаванием английского. Но пока договорились, что отложат поиски работы до зимы. Тем временем плата за дом существенно истощала их ресурсы.
Сегодня Лакис принес пакет с помидорами гигантского размера, которые она приняла без особого восторга. Он сел под виноградным пологом, прихлебывая кофе и утирая пот, льющий со лба. Лоб у него вечно был озабоченно наморщен, а потовые железы всегда сверхактивны даже для такого климата.
– Сильный был гроза прошлой ночью.
– Очень сильный, – ответил он и махнул рукой.
Разговор не ладился. Ким подумала, не сказать ли о протекающей крыше, но потом решила, что это был последний в эту весну ливень. Она вдруг почувствовала себя неловко, сидя перед ним в футболке и коротеньких шортах, и зашла в дом, чтобы надеть брюки. Одеваясь, она заметила, что Лакис пялится на нее в открытое окно. Она закрыла ставни, хлопнув ими излишне сильно. Когда она вышла, Лакис прикуривал сигарету, избегая ее взгляда.
– Лакис, почему вы назвали свой дом Домом Утраченных Грез?
Он смахнул пот со лба, сделав вид, что не слышит.
– Haus der Verlorenen Traume, – попробовала она еще раз. – Почему?
– Не понимать, – ответил он, встав, и принялся поливать какие-то растения в саду. Похоже, у Лакиса вечно находилась здесь сотня неотложных дел, что обычно служило ему предлогом являться без приглашения.
Он не обращал на нее внимания. Ким раздражало отношение греков к женщинам: им вдруг надоедал разговор, они вставали и шли куда-то, чего никогда не позволяли себе с мужчинами. Или, если грек останавливался переброситься парой слов с мужчиной и женщиной, он говорил только с мужчиной, спокойно пропуская мимо ушей слова женщины.
Она решила оставить Лакиса одного. Собрала сумку, заперла дом и отправилась в деревню.
Жена булочника, в муке с головы до пят, стояла в дверях лавки. Вышла подышать. Ким сама не знала, отчего решила, что женщина – жена булочника, вероятно, поскольку та делала всю что ни есть работу в лавке. Булочная представляла собой помещение с единственной полкой для хлеба, грудой дров, занимавшей большую часть пространства, и собственно печью. Еще там стоял стул, на котором, не умещаясь здоровенными ягодицами, восседал жирный пекарь, прихлебывая узо и командуя жене, что ей делать.
