— Господин министр, вы не могли бы урегулировать этот вопрос самостоятельно?
— Речь идет о семействе Вашего Величества.
Я знаю, что король сильно привязан к кровному родству и к чести своего семейства.
— Моего, да, но мой испанский брат всегда казался мне уж очень далеким. То, что он бдит за добродетелью инфанты, — это хорошо, правда, трудно следить за тем, чего нет. Но пусть он не просит помогать ему в этом.
— Тем не менее я должен был предупредить Ваше Величество! Что прикажет король?
Вместо ответа король прошел к рабочему столу, открыл один из ящиков, вынул оттуда бумагу с печатью и заглавными титулами, написал на ней несколько слов. Затем, высушив чернила, он растопил красный воск, вылил его на бумагу и оттиснул печать своим тяжелым перстнем.
— Вот ваш ответ, дорогой мой Верженн. Вы скажете послу, что ни его король, ни святейшая инквизиция не имеют никакого права на господина де Турнемина, подданного Франции. Кроме того, он не пребывал в означенный период на службе короля Испании ввиду того, что с первого марта, и данный документ тому свидетельство, отдан приказ о его возвращении во Францию и назначении его лейтенантом первой роты личной гвардии короля.
Верженн буквально расплылся в улыбке.
— Рота шотландцев, та, у которой наибольшие привилегии. Отлично, сир. Я в точности донесу послу все слова короля.
— Честное слово, можно подумать, что это доставляет вам удовольствие. Ведь только что вы готовы были потребовать головы целого полка.
— Я мог лишь посочувствовать заботам графа д'Арранда, сир. Но я был готов, если бы у этого юноши не оказалось адвоката значительно более сильного, чем я, взять на себя защиту виновного.
Выдай мы его Испании, мы бы потеряли репутацию в глазах наших американских союзников.
Ни генерал Вашингтон, ни господин Франклин, ни генерал де Лафайет никогда бы этого не простили. Мы бы навсегда остались в их глазах феодалами-ретроградами.
Министр иностранных дел удалился. Людовик XVI протянул документ Жилю. Принимая его, Жиль встал на колено и не мог ничего произнести от переполнявших его чувств. Он взял руку короля и благоговейно приложился к ней губами.
— Ну что, — весело произнес Людовик XVI, — довольны вы вашим королем?
К счастью, Жиль обрел дар речи.
— Сир, вот уже второй раз Ваше Величество возвращает меня к жизни. В первый раз это было, когда вы подтвердили завещание моего отца, на этот раз вы защитили меня вашей королевской милостью. Я всегда принадлежал королю, но отныне, поскольку я буду иметь честь принадлежать к его личной гвардии, я хочу, чтобы король знал, что он может требовать от меня всей моей преданности. Если Кречет существует, то он будет Кречетом короля, и он может спустить меня во всякий момент на любого врага, во время мира и войны, в любое время дня и ночи.
Тяжелый взгляд Людовика XVI оживился, он смотрел на страстное лицо, обращенное к нему. Холодные голубые глаза придавали молодому офицеру грозный вид.
— Пусть будет так! Король принимает вашу клятву верности и ваши обещания. Отныне вы будете надежным оружием в моих руках, и использовать это оружие я буду лишь в праведных целях. Вы будете Кречетом короля, но об этом будут знать только трое — я, вы и… присутствующий здесь господин Рошамбо, свидетель ваших обязательств.
На прощание Людовик XVI пожал обоим руки.
Они вышли с радостными сердцами. Жиль переживал только что произошедшее и не вполне осознавал, что произошло. Он пришел к Рошамбо, как тонущий человек протягивает руку к любой доступной ему ветке, и сам Рошамбо, впрочем, не скрывал от него всю серьезность положения. Ведь исполни король положения Семейного договора буквально, и виновный сразу если и не взошел бы на костер, то по меньшей мере был бы заключен в Бастилию, а затем в самые кратчайшие сроки был бы отдан палачу. Но Людовик XVI предпочел жизнь верного подданного всяким статьям договора, всем официальным бумагам. Он умел прощупывать и оценивать людей, и вместо того, чтобы отбрасывать их в темную бездну, как этого требовал его испанский кузен, он взял Жиля под защиту своей королевской длани. Более того, он сам доверился ему.
Покидая королевский дворец, где шли лихорадочные приготовления к наиболее значительному событию дня — королевскому ужину. Жиль не мог сдержать радостной дрожи в тот момент, когда проходил через двери, охраняемые теми, кто завтра будут его сотоварищами, гвардейцами охраны. Это был первый из полков королевского дома . Для них необходимым условием была принадлежность к дворянскому роду, высокий рост и правильные черты лица. Завтра он с гордостью облачится в эту форму дымчато-голубого цвета с серебряными галунами, большими отворотами и воротом красного цвета, усеянными также серебряными галунами; в белые лосины, лакированные высокие сапоги с отворотами, эту большую треугольную шляпу, украшенную белыми перьями. А его Мерлин получит голубую попону, украшенную серебром. Он будет составлять часть роты шотландцев, той самой, созданной в XV веке Джоном Стюартом, которая породила в дальнейшем все остальные полки гвардии королевского дома. Завтра он будет принят верховным главнокомандующим маршалом де Кастри.
— Вы выбрали трудную дорогу, друг мой, — задумчиво сказал ему Рошамбо, садясь в карету. — Это же ремесло цепной собаки и… головореза. Вы сами этого просили. Наш король, несмотря на всю свою доброту, образованность, свою человечность, а может, и из-за всего этого, будет самой страдающей личностью среди своих современников.
— Пока я дышу, господин генерал, я буду служить королю, я буду его защищать. Горе тому, кто осмелится тронуть его. Пока я жив, я сумею отомстить за него, если даже не сумею его защитить. Несмотря на живущий во мне страх перед Господом, я отдал бы за короля жизнь. Принятое мной обязательство равно вступлению в самую суровую из религий. Охотничья птица знает только своего хозяина.
— Тогда, дитя мое, позвольте мне дать вам три совета, поскольку вы еще не знаете ни двора, ни его опасностей. Если вы по-настоящему стремитесь защищать вашего хозяина, вступите, во-первых, в масонскую ложу, которыми в наши дни наполнен Париж. В ложу самую могущественную, какую только сможете отыскать. Когда же вступите, широко раскройте глаза и уши, но храните молчание.
— Я последую этому совету. А два других?
— Они заключаются в двух именах людей, чрезвычайно опасных для короля. Первое — герцог Шартрский, его кузен, старший сын герцога Орлеанского. Безумная голова. В нем нет озлобленности, он не замышляет ничего дурного, но с тех пор, как со времени битвы при Уэссане окружение королевы принялось создавать ему репутацию труса, впрочем совершенно незаслуженно, он чувствует себя оскорбленным и ущемленным.
Ведь Филипп Шартрский хотя и сумасброд и слишком большой демагог, но трусом не был никогда.
— А второй?
— Это родной брат короля.
