— Так у него есть семья?
— Есть, по крайней мере, жена, и даже очень красивая. Это знатная дама из Рима, кажется, ее зовут Серафина. Не выспрашивай меня, где они сейчас находятся, этого я не знаю. Поговорим о другом. Скажи-ка мне…
— Еще одно только слово. Понго сказал мне, что Жюдит хотела остаться со мной и что ей помешали. Ты знаешь, почему?
— Не слишком хорошо. Может быть, она в опасности. Врач сказал ей: «Вы знаете, что вам ничего не грозит до тех пор, пока вы находитесь под моей защитой». Он, должно быть, поклялся ей всеми богами, что ты выживешь и будешь здоровым, если только она согласится следовать за ним.
Но как ты об этом узнал? Ты же был полумертв, а Калиостро потребовал сохранить это в тайне.
— Я думаю, что именно потому, что я был полумертвым, я видел, ты слышишь, я видел, как зритель видит сцену в театре, то, что происходило в этой комнате. Я знаю, что вокруг моей постели были Калиостро, Жюдит, ты, Понго, госпожа де Гунольштейн и больше никого. Что ты на это скажешь?
— Что это довольно странная вещь, и , в этом случае не стоит говорить твоей хозяйке, что ты об этом знаешь. Она ужасно боится Калиостро.
— Я начинаю думать, что все боятся Калиостро. Но ты прав. Я ей об этом ничего не скажу.
Вопросов больше не было. Он удостоверился, что он не сумасшедший, он знал, что врач-итальянец будет жить в Париже, он также знал, что Жюдит любит его любовью, сравнимой с его любовью. Теперь он мог терпеливо выздоравливать.
Долгое выздоровление, которое затем последовало, было не лишено очарования. Эрмитаж был очень приятным жилищем, а его прелестная хозяйка Аглая делала все, чтобы развлечь и придать силы больному, к которому она привязалась. Тот отвечал ей взаимностью.
Со стороны Турнемина такая признательность удваивалась глубокой благодарностью. Однако происходило странное. Притягательность красоты была лишена сладострастия, и эта прекрасная провансалка пробуждала в нем лишь чистые чувства, лишенные всякого желания. Если он и любил ее, то лишь с братской горячей нежностью.
Он относился к ней, как брат к красивой обожаемой старшей сестре, но не более того.
Благодаря ей друзья Жиля ввели привычку ежедневно или почти ежедневно собираться у постели больного, затем у его шезлонга, где он постепенно приходил в себя. Винклерид, когда был свободен от службы, приезжал из Версаля, принося с собой отзвук бешеных скачек, глоток здорового свежего ветра. Затем Баррас, живущий скорее безуспешной игрой, не желавший ничего знать, кроме своих ночей в игорных домах. Он приезжал погреться у камина, выпить чашку доброго шоколада и рассказать последние парижские сплетни. Добрейшая мадемуазель Маржон тоже неоднократно проделывала путешествие с улицы Ноай, чтобы заверить своего постояльца в ее привязанности и теплых чувствах к нему, а также чтобы доставить ему приходившие письма, письма, пахнущие розами. Жиль догадывался об их происхождении, и каждый раз просил отсылать их обратно, даже не распечатывая.
— Если вас будут спрашивать, то самым лучшим ответом будет, что вы ничего не знаете о моем местонахождении. Тогда вам будет легче возвращать их.
Она любезно согласилась, сожалея, что не сможет сама последить за выздоровлением своего постояльца, но уже наученная тем приступом, которому подвергся ее дом, она не без сожаления согласилась, что Эрмитаж, находящийся во владениях герцога Орлеанского, более безопасен, нежели ее дом.
Герцог Шартрский, появившийся однажды в сопровождении лейтенанта полиции Ленуара, сообщил Жилю:
— На вас нападали от моего имени, шевалье, Будет делом моей чести, чтобы вы смогли покинуть этот дом лишь тогда, когда вы будете полностью здоровы и сможете продолжать службу у короля. Это моя к вам настоятельная просьба, прошу вас не спорить об этом. Не найдется такого сумасшедшего, который осмелился бы причинить зло моим друзьям, находящимся в моих владениях. А теперь извольте выслушать лейтенанта полиции.
Ленуар явился для того, чтобы выслушать показания раненого, поскольку происшедшее не было тайной. Однако расследование, открытое по личному приказанию короля, которого оповестил Винклерид, потребованное также герцогом Шартрским, совсем не продвигалось. Бозир бесследно исчез, его любовница, некая Николь Легей, называемая Оливией, женщина, похожая на королеву, также испарилась. Их дом был убран и вычищен так тщательно, что невозможно было даже заподозрить, что там было пролито столько крови.
Все было устроено так, что если бы не отчаянное сопротивление жертвы нападения и не полученная им неожиданная помощь, которая привела к тому, что бой продолжился за пределами дома, встревожив всю улицу, то никто никогда ничего бы не узнал. Жиль был бы стерт с лица земли, и невозможно было бы узнать, что с ним случилось.
Однако на вопросы Ленуара молодой человек давал расплывчатые ответы. Он совсем не знал убийц.
— Но юноша, который вам оказал помощь, к тому же он так и не объявился, заявил, что вы узнали главаря банды, что он не понял имени, которое вы назвали. Мы предприняли поиски этого юноши в карьерах Монмартра, но никто не знает, что с ним стало.
— Он ошибся, — ответил Турнемин. Ему претила роль доносчика, даже по отношению к таким презренным подонкам, как д'Антрэг и Рето. — Может быть, в какой-то момент я и узнал кого-то, но я в этом совершенно не уверен. Вы легко понимаете, мне очень трудно назвать какие-то имена.
— Позвольте судить об этом нам. Вас чуть было не убили. Никакой кодекс чести не обязывает вас ни к чему по отношению к убийцам.
— Этот кодекс не позволяет мне обвинять без доказательств невиновного. Я сожалею, господин лейтенант, но мне нечего вам больше сообщить.
Вздохнув, Ленуар поднялся. Он давно научился понимать людей, и немногие могли похвастаться тем, что могли спрятать тайники своей души от его молчаливого и всепроникающего взора. Однако случались и исключения, что воспринималось им с особой опечаленностью.
— Я не верю вашим словам. Но, в конце концов, речь идет о вашей жизни. Желаю вам выздоровления. Однако подумайте…
Герцог Шартрский не ушел с ним. По-видимому, ему нужно было еще о чем-то сказать.
— Меня восхищает ваша сдержанность, шевалье, — сказал он, встав во весь рост перед Жилем. — Однако, если верить госпоже де Гунольштейн, ваш недавний бред был более многословен. Во время него вы произнесли одно имя, и даже неоднократно. Это имя хорошо известно баронессе, это один из ее друзей… и моих тоже. Вы не назвали имя графа д'Антрэга только потому, что я здесь присутствовал?
— Конечно же не поэтому, монсеньер. Я глубоко уважаю Ваше королевское Высочество, надеюсь, вы меня извините, но должен признаться, что я не боюсь вас. Я ничего не сказал по той причине, что, обретая с каждым днем свои силы благодаря заботам госпожи де Гунольштейн, надеюсь очень скоро восстановить их полностью и вовсе не хочу отдавать полиции возможность улаживать мои дела. Я уже оказывался перед лицом господина д'Антрэга со шпагой в руке, и это не было для него благополучно. В следующий раз я его убью. Вот и все.
