Я ничего не отвечаю, а он решает, что это я его типа приглашаю к разговору, и я и глазом не успеваю моргнуть, как он отпинывает одеяло, слезает с койки, отодвигает мои занавески и пристраивается на краешке матраса.
— А там Карл, — тихо говорит он, показывая подбородком на мальчика напротив — обе ноги в гипсе и подняты кверху. — Авария, — шепчет Уэсли. — Папа и брат погибли.
— Ой, блин, — говорю я.
— Ага.
Карл смотрит в нашу сторону, но на самом деле нас не видит. Глаза у него стеклянные — только число я все равно засекаю. Он умрет завтра.
— Чел, ему худо. Совсем худо, — шепчу я Уэсли.
— Да нет, — говорит он. — Выглядит плохо, но на самом деле идет на поправку. Только ноги поломаны. Остальное все в порядке.
Похоже, Уэсли внимательно слушал, что говорят врачи, только вот они ошибаются. Числа не меняются. Они не врут. Уж я-то знаю.
Днем навестить меня приходит бабуля.
— Баб, забери меня отсюда.
— Что, крыша слегка поехала? Еще бы.
Она принесла мне кулек мятных конфеток и сама вовсю их трескает.
— Я тут совсем с ума сойду. — Понижаю голос и маню ее пальцем, она наклоняется поближе. — Из-за чисел, баб. Сплошные числа. Тут кое-кто долго не протянет.
Тут бабуля перестает жевать и глядит мне прямо и глаза.
— Вон тот мальчонка с задранными ногами. Он завтра концы отдаст, а больше никто этого не видит. Думают, у него все тип-топ. Даже не смотрят особенно.
— Ты уверен?
— А то! Я бы иначе не говорил!
— Сообщи кому-нибудь.
— Да ты что!
— Ну…
— Баб, от этого ничего не изменится. Как у мамы и Джуниора — ничего же не изменилось.
— А вдруг на этот раз?
— Баб, я всю жизнь их вижу. Числа не меняются. Я мог бы сдохнуть в костре, но не сдох, потому что число было не мое. А Джуниора могли только поцарапать ножом, а получилось вот как. Зарезали, и все. Я видел его число. Оно раз и навсегда. Никто его не изменит.
— Попытка не пытка! Я поговорю с докторами. Все равно надо тебя отсюда забирать. По-моему, тебе не стоит здесь находиться.
Она поднимается и идет искать, с кем поговорить, а конфеты уносит с собой.
Вечером, когда дежурная сестра в последний раз обходит палаты перед отбоем, я ее останавливаю.
— Посмотрите Карла, пожалуйста, — прошу я.
— Естественно, — говорит она. — Я всех посмотрю.
— Последите за ним сегодня повнимательнее, хорошо?
Она глядит на меня, словно у меня шарики за ролики зашли, потом подтыкает одеяло в ногах.
— Не переживай за него. Он поправляется.
Когда в палате гасят свет, я оставляю лампочку у изголовья и остаюсь сидеть. Даю себе слово глаз с Карла не спускать, решил, подниму шум, если заподозрю неладное. Как только чувствую, что задремываю, щиплю себя изо всех сил. На минуту-другую это меня будит, но потом я все-таки засыпаю и ничего не могу с этим поделать. Рывком просыпаюсь оттого, что в палате горит свет и вокруг койки напротив толпятся белые халаты и кто-то задергивает занавеску.
— Что случилось? Что? — кричу я, но никто меня не слушает.
Уэсли с Джейком спят, хотя в нескольких метрах от них все так и носятся, а остальные смотрят только на Карла.
Потом врачи и медсестры молчат, как воды в рот набрали. Даже Уэсли не сумел выяснить, что случилось.
— Наверно, все совсем плохо, — говорит он мне. — Кто-то с чем-то промахнулся, ошибся, иначе бы нам сказали.
Он не знает, а я-то все видел, когда врачи бегали вокруг Карла и пытались его спасти, видел лужу крови из-под занавески, ножницы, которые в суматохе запихали под койку Похоже, Карл сам нашел выход.
Весь день только об этом и думаю. Больше ни о чем не получается. Если бы я не спал, то поднял бы тревогу раньше. Его могли спасти. Знал же, что будет беда, и должен был до кого-то докричаться. Это я во всем виноват.
Его койка теперь пустая. Слезаю со своей и иду туда.
— Прости, братан, — шепчу я. — Подвел я тебя.
Думаю, бабуля верно говорила: если как следует постараться, число можно изменить. Если бы я не спал, то видел бы, как Карл сделал свой ход, и все было бы иначе. Теперь я думаю обо всех «двадцать седьмых». Они еще живы.
Если я предупрежу их, заставлю себя выслушать, вероятно, погибнут не тысячи и не миллионы. Может быть, я хоть кого-то да спасу. Даже если всего несколько человек — дело того стоит, правда?
Осталось совсем немного, пора рассказывать.
Только как заставить себя слушать?
И что я должен рассказать?
Сара
Она все плачет и плачет. Не унимается. Все началось ни с того ни с сего — однажды вечером она начинает плакать. Даю грудь — не помогает. Переодеваю — тоже ничего не меняется. Беру на руки, прислоняю к плечу и хожу с ней кругами по комнате. Проходит целая вечность, и она наконец засыпает: вымоталась, вот и отрубилась.
Кладу ее в ящик, где я устроила ей постельку, и падаю на кровать. Ее плач еще звенит у меня в ушах, долгим эхо отдается от стен. Сворачиваюсь клубочком, зажимаю уши, чтобы отгородиться от него. Наверное, я засыпаю, но не знаю, сколько удалось проспать. Знаю только, что ее плач ворвался в мои сны и выволок меня на поверхность. Машинально протягиваю руку потрогать Мию. Кожа у нее так и пылает и влажная от пота.
Пробую все, что знаю: кормлю, переодеваю, пою, укачиваю. А она плачет, и плачет, и плачет.
Винни стучит в дверь и входит.
— Что у вас тут? Вижу, свет горит. Ну и услышал, да. Вот принес тебе чайку.
— Который час?
— К пяти.
— Утра?
— Ага.
— Вин, мне ее не успокоить! Она плачет и плачет! — Голос у меня тоненький и дрожащий.
— Дай ее сюда. Подержу, пока ты пьешь чай. Давай подумаем, что делать.
Берет у меня Мию:
— Господи, Сара, она прямо полыхает!
— Ну да. Вин, что делать? Что мне делать?
— Знаешь, отвезем-ка ее в больницу, в приемный покой.
— Нельзя! Там потребуют удостоверение, адрес и вообще!
— Надо показать ребенка врачу. Нельзя ее так оставить. Скажи, забыла удостоверение дома, а номер не помнишь, выдумай адрес. Все будет нормально. Посмотрят на нее и полечат. Она вон какая крохотуля и болеет, не звери же они. Поехали. Одевайся. Пойду найду ключи от машины.
У нас нет автомобильного сиденья для Мии, поэтому я сажусь назад и держу ее на руках.
