Закрываю глаза, но картина никуда не девается. Она у меня в голове, наползает на меня, и это уже не краски — звуки, вкусы, запахи. Слышу, как плачет ребенок, тоненько, отчаянно. Сара тоже плачет, но по-другому, она больше ни на что не надеется. Кругом грохот — это рушится охваченный пожаром дом. Пламя до нас еще не добралось, но воздух раскалился, это невыносимо. Мы в ловушке.
Открываю глаза, хватаю горсть щебенки и швыряю в картину.
— Это картина, картина и больше ничего!
Я понимаю, что все не так просто, но не хочу себе в этом признаваться. Я вообще не хочу всего этого: чисел, страшных снов, жуткого будущего, которое приближается с каждым днем, и остановить его нельзя. Разве можно заставлять человека так жить?!
Хватаю еще горсть щебенки, встаю на ноги и шагаю к картине. Втираю щебенку в лицо, в свое лицо.
— Это не я. Меня там нет. Блин! Блин! Исчезни на фиг!
Щебенка даже не царапает краску. Лицо никуда не девается. Бью в него кулаком, только кожу на костяшках обдираю. Да, дурость это, конечно. А что мне делать? Нельзя же драться с будущим, правда? Нельзя?! А я хочу. Выгнать бы это будущее коленкой под зад. Пальцами выдавить ему оба глаза, врезать коленкой по яйцам, жахнуть кулаком под дых — пусть согнется пополам и блюет кровью!
Пока что я только собственную руку рассадил. Зар-раза!
— Не поможет. Она никуда не денется.
Резко оборачиваюсь.
Она здесь, под дождем у входа в туннель. И давно она так стоит, интересно? Что она успела увидеть?
— Я не знаю, как мне быть, — говорю, и это чистая правда. Не знаю я, как быть, что сказать, куда податься.
— Пошли вернемся. Нам надо поговорить.
Тут происходит полный ужас. Губы у меня дрожат, лицо сморщивается, и я реву.
Отворачиваюсь. Не хочу, чтобы она меня таким видела, только ничего не скроешь: слезы рвутся наружу, и плачу я всем телом. Сажусь на корточки спиной к Саре, слезы так и хлещут, из носа текут сопли. Реву в голос, не могу сдержаться, и это отдается по всему туннелю. Прекрасно понимаю, как я выгляжу и что Сара слышит, но ничего не поделать. Лучше бы умереть. Господи, вот почему я плачу. Я жалею, что до сих пор не умер.
Она трогает меня за плечо — наверное, ободрить хочет, но мне жутко стыдно. Дергаюсь, кричу: «Не надо!»
Слышу, как она отодвигается на шаг.
— Приходи к нам домой. Когда сможешь. Я там буду, — говорит она и уходит. Я пытаюсь успокоиться, чтобы услышать звук ее шагов, но когда мне это удается, слышно только, как дождь молотит по земле.
Вытираю лицо ладонями и рукавом и медленно встаю, жду, когда кровь прильет к ногам. Я пустой, выпотрошенный, никакой.
Вижу картину краем глаза и вспоминаю, как я разозлился. Это было всего несколько минут назад, а кажется, будто год прошел. Я собирался отметелить будущее. Я и сейчас не прочь, но не и ближайшую минуту, две или даже десять.
Ведь мне нужно дойти до Сариного дома.
Она ждет меня.
Сара
Почему я попросила его вернуться? Да потому что, пока я укачивала Мию, перед глазами так и стояло его лицо, когда он смотрел на меня в кухне. Ему, оказывается, тоже было страшно. Как мне.
Да и все равно он уже знает, где я живу, и может нагрянуть в любую минуту. Не хочу, чтобы он возник на пороге ни с того ни с сего. Пусть лучше приходит на моих условиях.
Вот я и иду за ним и нахожу его там, где и думала, в туннеле. А вот чего я не ожидала — это застать его в таком хламе. При виде меня его сгибает в бараний рог. Мне больно смотреть на него: такой красивый парень, задиристый, агрессивный, а теперь весь в ожогах, перепуганный, в отчаянии. Плачет, как ребенок, как моя Мия. С тех пор как она появилась, я стала другой, не могу слышать, как люди плачут. Понимаю, что их можно утешить. И ловлю себя на том, как мне хочется обнять его, укачивать, пока он не успокоится, шептать, что все будет хорошо. Я даже кладу руку ему на плечо, но он ее стряхивает. Ясное дело, я бы и сама так себя вела. Какие мы гордые… Ладно. Вольному воля.
Говорю ему, что буду ждать его дома, и вот сижу и жду. Он придет, я уверена. Готова спорить на что угодно. И он приходит. Прошло пять минут с тех пор, как я вернулась, а он уже у калитки. Вижу его в кухонное окно и иду открывать.
Он мокрый до нитки. Дождь смыл с его лица почти всю кровь, но на лбу еще немного осталось.
С виду даже не заплаканный, но ему явно не по себе; стесняется, вот и в глаза мне не смотрит.
— Входи, — говорю. Он идет в кухню, за ним тянется мокрый след. Даю полотенце. — Вытрись.
Он промокает лицо, потом вытирает волосы.
— Пасиб, — бурчит.
Гляжу на него. Стоит весь мокрый, дрожит.
— Хочешь попить чего-нибудь? Воды? Колы? Чаю?
— Чаю. Да. Пожалуйста.
Вожусь с чайником, чашками, заварочными пакетиками. Очень странно заниматься такими нормальными делами, когда мы с ним наедине.
— Где твой приятель? — спрашивает он.
— За стенкой, — вру я. Винни нет дома, ушел по своим дилерским делам.
— Он биту забыл. — Адам косится на бейсбольную биту, прислоненную к стене.
— Если нужно, я сама с ней управлюсь, — говорю я и вдруг понимаю, что ляпнула глупость: смотри, мол, какая я крутая, и невольно улыбаюсь.
Адам не знает, можно ему тоже улыбнуться или нет. Уголок губ у него чуть-чуть дергается.
Потом он серьезно говорит:
— Бита тебе не понадобится. Я не для того пришел, Сара, чтобы тебя обижать. Я тебе никогда ничего плохого не сделаю.
Так и слышу папин голос: «Я тебе ничего плохою не сделаю, лежи тихо, больно не будет». Вранье, вранье!
Наверное, это стало видно по моему лицу — Адам хмурится и говорит:
— Я что, сказал что-то не то? Сара, честное слово, я тебя не обижу! Я просто поговорить хотел!
Я беру себя в руки:
— Нет-нет, все нормально. Я тебе верю. Я тоже хочу поговорить. Давай сядем.
Веду его в пустую гостиную.
Он осматривается:
— Я думал…
— Что?
— Да так, ничего.
Он думал, там Винни. Я же соврала ему, что Винни за стенкой.
Мы пьем чай, я сижу на одном продавленном засаленном диване, Адам — на другом. Нам есть что сказать друг другу, только непонятно, с чего начать. Молчать жутко неловко. Чем дальше, тем хуже. В конце концов Адам собирается с духом.
— Сара, ты вот обзывала меня по-всякому — дьяволом например. Я не понимаю за что. Я и видел-то тебя всего пару раз. И ничего тебе не сделал.
