Ну что ж, возможно, для разговора о хрустальной чаше из Эбу Дар и впрямь не лучшее время. Да и место тоже. Но все равно Анайя вела себя как-то странно — будто она была разочарована, услышав, что никакой Отрекшийся на Салидар не нападал. Почему? Впрочем, Найнив чувствовала себя слишком усталой, чтобы четко мыслить. Свивала потоки Анайя, но и она битый час пропускала через себя саидар. Да еще и не спала понастоящему — Тел'аран'риод не в счет.
Найнив пошатнулась и тут неожиданно увидела Теодрин. Сопровождаемая двумя одетыми в белое послушницами Доманийка, прихрамывая, брела по улице, останавливаясь там, где могло потребоваться ее умение Исцелять. Найнив она не замечала.
Я отправляюсь в постель, сказала себе Найнив. Анайя Седай велела мне лечь спать. Сама Анайя… Но почему у Анайи такой разочарованный вид? Какая-то мысль шевелилась в уголке сознания, но уловить ее Найнив не могла — слишком хотела спать. Она едва волочила ноги, спотыкаясь на ровном месте. Спать. Она ляжет спать, и пусть Теодрин делает, что хочет.
ГЛАВА 15. Куча песка
Эгвейн открыла глаза и уставилась в никуда. Она лежала в своей постели и бесцельно теребила кольцо Великого Змея, которое теперь носила на шнурке на шее. Она перестала надевать его на палец, чтобы не привлекать к себе слишком много любопытных взоров. Эгвейн решила, что будет лучше, если ее, ученицу Хранительниц Мудрости, никто не станет считать Айз Седай Тем более что она таковой не являлась. Она была всего лишь Принятой, хотя так долго выдавала себя за Айз Седай, что чуть сама в это не поверила.
Лучик утреннего солнца пробивался сквозь полог, но в палатке все равно было темно. Эгвейн чувствовала себя так, будто вовсе не смыкала глаз. Голова отчаянно трещала. С того дня как Ланфир чуть не прикончила и ее, и Авиенду, а потом убила Морейн и погибла сама, Эгвейн после каждого посещения Тел'аран'риода чувствовала головную боль — хотя и не слишком сильную. Правда, Найнив еще в Двуречье научила ее использовать кое-какие травы. Были среди них и такие, что попадались здесь, в Кайриэне. Например, корень добросонника, или «спи покрепче», — он прекрасно избавляет от головной боли, а ежели и навевает дремоту, беда невелика. Поспать по-настоящему ей вовсе не помешает.
Эгвейн поднялась на ноги, ступая по коврам, подошла к голубому глазированному кувшину с водой возле большой хрустальной чаши и побрызгала себе на лицо. Вода была нехолодной и почти не освежала. На темной стене палатки висело маленькое зеркальце в золоченой рамке. Эгвейн случайно поймала в нем свое отражение, и щеки ее заалели.
— Ну, — прошептала она, — а ты как думала? Что должно было произойти? — Отражение в зеркале покраснело еще больше.
Все, что случилось во сне, просто во сне, а не в Тел'аран'риоде, никак не могло сказаться на действительности, но ей казалось, будто это произошло наяву. Лицо ее пылало. Гавин не имел права так поступать. Даже во сне!
— Это он виноват! — сердито заявила Эгвейн своему отражению. — Я тут ни при чем, и…
Она осеклась, сообразив, насколько глупо' винить человека за то, что привиделось ему во сне. А разговаривать с зеркалом еще глупее.
Задержавшись у выхода, Эгвейн наклонилась и выглянула наружу. Ее низенькая палатка стояла на самой окраине айильского лагеря Милях в двух к западу, за голыми холмами, высились серые стены Кайриэна. Между городом и воинским лагерем, там, где прежде находилась Слобода, нынче не было ничего, кроме выжженной земли. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, и в лагере между палатками сновали люди.
Да, не слишком-то рано я сегодня встала, подумала Эгвейн, и щеки ее вновь разгорелись. Свет, неужто весь оставшийся день она так и будет краснеть из-за какого-то сна?
Спать по-прежнему хотелось отчаянно. Веки словно налились свинцом, взбодрить ее не мог даже запах готовившейся каши. Эгвейн снова рухнула на постель и принялась растирать виски. Ей казалось, что она слишком устала даже для того, чтобы приготовить отвар добросонника. По опыту Эгвейн знала: примерно через час тупая боль в висках должна уняться. Вот и прекрасно, решила она, когда проснусь, как раз и голова пройдет.
Не приходилось удивляться, что сны девушки заполнял Гавин. Порой она видела то же самое, что и в его снах. Точнее, почти то же самое — некоторые слишком уж смущавшие ее подробности исчезали или, во всяком случае, как-то затушевывались. В ее снах Гавин куда чаще рука об руку с ней любовался восходами и закатами да читал любовные стихи. Признаваясь в любви, он не заикался и не сбивался, а выглядел при этом таким же красивым, как наяву. Но многие картины ничем не походили на его сны, а иные казались совсем непонятными. Нежные поцелуи, длящиеся, казалось, целую вечность. Гавин стоит перед ней на коленях, запрокинув голову, а она сжимает его виски ладонями. Дважды подряд Эгвейн, с силой взяв Гавина за плечи, старалась повернуть его в другую сторону. Против его воли направить на иной путь. Один раз он грубо и резко высвободился, в другой каким-то образом сильнее оказалась она. Оба эти варианта развития событий накладывались один на другой, путались и тонули в тумане. В одном из снов Гавин тянул на себя дверь, силясь ее закрыть, и Эгвейн понимала — стоит исчезнуть этой узенькой полоске света, и она умрет.
Сновидения накатывались на нее одно за другим. Не все были о Гавине, а некоторые походили на кошмары.
Являлся ей Перрин. У ног его лежал волк, на плечах сидели ястреб и сокол. Птицы сердито переглядывались поверх его головы, но он, похоже, не замечал их вовсе, ибо был поглощен борьбой с собственным топором. В конце концов Перрин пустился бежать, топор полетел по воздуху следом, и все исчезло. Потом Перрин возник снова. Он по— прежнему бежал, но теперь не от топора, а от Лудильщика. Бежал все быстрее и быстрее, хотя она и призывала его вернуться. Мэт произносил нараспев странные, но почти понятные ей слова. Древнее Наречие, подумала Эгвейн, и тут на плечи Мэту уселись два ворона. Когти их впились в плоть, но Мэт не замечал птиц так же. как не замечал ястреба и сокола Перрин. На лице его промелькнул вызов, сменившийся затем мрачным сожалением. В одном из снов какая-то женщина, лицо которой было скрыто в тени, манила его на опасный путь. В чем заключалась опасность, Эгвейн понятия не имела, но чувствовала, что она ужасна. Были и сны о Ранде
— не все плохие, но все до единого чудные. Илэйн, силой ставившая его на колени. Илэйн, Мин и Авиенда, молча сидящие вокруг него кружком. Каждая из них по очереди возлагала на него руку. Ранд направлялся к пламенеющей горе, он шагал, и что-то хрустело под его сапогами. Эгвейн заметалась и застонала, ибо поняла: хрустели, крошась и размельчаясь с каждым шагом, печати с узилища Темного. Она не видела их, но знала это точно.
Подпитанные страхом сны Эгвейн становились еще хуже. Две женщины — странные женщины, которых она встречала в Тел'аран'риоде, схватили ее и приволокли к столу, за которым сидели другие женщины, в капюшонах. Те откинули капюшоны и все — до единой — оказались Лиандрин. Той самой Черной сестрой, что захватила ее в плен в Тире. Шончанка с суровым лицом протянула ей серебристый браслет, соединенный поводком с ошейником. Ай'дам. Эгвейн закричала от страха — однажды Шончан уже надели на нее подобный ошейник — лучше умереть, чем допустить это снова. Ранд выделывал коленца на улицах Кайриэна, со смехом поджигая молниями и огненными стрелами дома и людей. Следом за ним бежали другие мужчины — направляя Силу, они разили огнем налево и направо. Эгвейн знала об этой ужасной амнистии — указ о ней огласили и в Кайриэне, но даже во сне убеждала себя в том, что мужчин, желающих направлять Силу, Ранду не найти. Потом ее в Тел'аран'риоде схватили Хранительницы Мудрости. Схватили и, словно скотину, продали в какие-то земли, лежащие за Айильской Пустыней — так они поступали с захваченными в Пустыне кайриэнцами. Она стояла и будто со стороны видела, как расплывается ее лицо, раскалывается ее череп, а какие-то смутные, туманные фигуры тычут в нее твердыми палками. Тычут… в нее…
