– Рад бы, но это невозможно, – возразил Талманес. – Уверен, самое позднее через три дня, после того как я выступлю в поход, начнутся нападения на моих фуражиров. Меня станут донимать булавочными уколами. Каждый лордишка, каждый фермер сочтет для себя делом чести попытаться свести в ночи хотя бы парочку лошадей.
– Я имею в виду не самозащиту, и вы прекрасно это знаете, – твердо заявила Эгвейн. – Обещайте, Талманес. Иначе я не допущу вашего соглашения с Роэдраном.
Единственным способом не допустить этого соглашения было предать Талманеса, но Эгвейн не хотела оставлять на своей совести войну. Войну, начавшуюся из-за нее, ибо Талманес явился сюда из-за нее.
Он взглянул на Эгвейн так, словно увидел впервые, и – кивнул. Как ни странно, простой кивок говорил больше любого церемонного поклона.
– Будь по-вашему, Мать, – промолвил Талманес и неожиданно спросил: – Скажите, а вам не кажется, что вы тоже та’верен?
– Я – Амерлин, – отвечала она. – Этого вполне достаточно. – И, снова коснувшись его руки, добавила: – Да осияет вас Свет, Талманес.
На сей раз улыбка почти коснулась его глаз.
Их разговор не остался незамеченным. Может быть, как раз из-за того, что они перешептывались, а не рассуждали во всеуслышание. Девица, объявившая себя Амерлин, шепталась с вожаком десяти тысяч Принявших Дракона! Облегчила она игру, которую предстояло вести Талманесу с Роэдраном, или же затруднила? Уменьшилась или возросла вероятность войны в Муранди? Поневоле вспомнишь о Суан и ее проклятущем Законе Непредсказуемых Последствий.
Когда Эгвейн, согревая руки о чашу, двинулась сквозь толпу, к ней было обращено не менее полусотни взглядов, хотя при приближении Амерлин люди отводили глаза. Во всяком случае, большинство. Лишенные признаков возраста лица Восседающих являли собой образчик присущей Айз Седай невозмутимости, только вот карие глаза Лилейн наводили на мысль о вороне, высматривающей плещущуюся на мелководье рыбешку, а темные очи Романды и вовсе могли просверлить дырку в железе.
Пытаясь определить по солнцу, который сейчас час, Эгвейн медленно прошла под навесом по кругу. Лорды и леди продолжали докучать Восседающим, беспрестанно сновали от одной к другой, будто в поисках лучшего ответа. Эгвейн начала примечать кое-какие мелочи. Переходя от Джании к Морайе, Донел задержался, чтобы низко поклониться Аймлин, которая ответила ему милостивым кивком. Сиан, отвернувшись от Такимы, присела перед Пеливаром в глубоком реверансе, удостоившись с его стороны лишь легкого поклона. И другие мурандийцы всячески старались выказать андорцам свое почтение, а те принимали его с формальной вежливостью. Андорцы старались делать вид, будто не замечают Брина, разве что хмуро косились в его сторону, а вот мурандийцы подходили к нему нередко, всегда поодиночке, и, судя по взглядам, которые они исподтишка бросали, расспрашивали его насчет Пеливара, Арателле или Аймлин. Возможно, Талманес был прав.
Эгвейн тоже не обошли поклонами и реверансами, правда, не столь почтительными, как те, что предназначались Пеливару и Арателле, не говоря уж о Восседающих. От полудюжины женщин ей пришлось выслушать благодарность за мирное разрешение дела, хотя другие неуверенно пожимали плечами и бормотали нечто уклончивое, когда она с ними заговаривала насчет того самого мира. И все попытки Эгвейн заверить собеседниц, что мир – надолго, встречались пылким «Да ниспошлет Свет!» или смиренным «Если то будет угодно Свету». Четыре леди назвали ее Матерью – одна даже не запнулась, – а еще три сочли уместным сказать, что она очень мила, у нее прекрасные глаза и грациозная осанка. Подобные комплименты подобали возрасту Амерлин, но отнюдь не сану.
По крайней мере одно доставляло Эгвейн чистое, ничем не омраченное удовольствие – объявлением насчет книги послушниц заинтересовалась не только Сеган. Не приходилось сомневаться, что женщины заговаривали с ней в первую очередь по этой самой причине. Остальные сестры могли быть мятежницами, восставшими против Башни, но она объявила себя Амерлин, и лишь жгучее любопытство могло преодолеть опасения и подойти к ней, хотя все пытались скрыть свою заинтересованность. За пытливо щурившейся (из-за чего морщин на ее лице стало намного больше) Арателле последовала туповатая Сиан, за ней – остроглазая андорская леди по имени Негара, миловидная мурандийка Дженет; почти все благородные дамы подошли к Эгвейн, и каждая старалась дать понять, что спрашивает не ради себя лично. Некоторые служанки – и среди них особа по имени Нилдра, прибывшая из лагеря Айз Седай, – обращались с теми же вопросами, притворяясь, будто разносят вино.
Поведение женщин вполне удовлетворяло Эгвейн: брошенные ею семена не пропали втуне. А вот с мужчинами дело обстояло иначе. Заговаривали с ней лишь немногие, да и то когда сталкивались лицом к лицу и не могли увильнуть от беседы. И разговоры были ничего не значащие – все больше насчет погоды. Каждый лорд благословлял прекращение засухи, жаловался на нежданные снегопады, выражал надежду, что с разбойниками скоро будет покончено, при этом со значением косясь на Талманеса, и потом ускользал, как угорь. Один андорский невежа по имени Машаран запнулся о собственные сапоги, пытаясь увернуться от встречи. По правде сказать, удивляться не следовало. Женщины имели хоть какое-то оправдание, по крайней мере в своих глазах, тогда как мужчины считали, что поговорить с Эгвейн у всех на виду все равно что вымазаться дегтем.
Это вызывало досаду. Эгвейн вовсе не волновало, что думают мужчины насчет послушниц, но ей хотелось понять, напуганы ли они в той же степени, что и женщины, и к чему могут привести их страхи. В конце концов она сочла необходимым завязать разговор сама.
Взяв с подноса очередную чашу, Пеливар повернулся и отпрянул с приглушенным ругательством – он едва не столкнулся с ней нос к носу. Чтобы оказаться еще ближе, Эгвейн пришлось бы забраться ему на сапоги. Горячее вино расплескалось, замочив перчатку и рукав, что вызвало еще одно проклятие, не столь уж глухое. Достаточно высокий, чтобы склониться не перед ней, а над ней, Пеливар так и поступил. При этом вид у него был как у человека, желающего поскорее убрать некстати подвернувшуюся девчонку с дороги. Или как у того, кто едва не наступил на алую гадюку. Эгвейн смотрела лорду в глаза, стараясь представить его своенравным мальчишкой, заслужившим хорошую выволочку. Обычно такой прием помогал: большинство мужчин, кажется, это чувствовали. Он пробурчал что-то – должно быть, вежливое приветствие – и, слегка склонив голову, отступил. Эгвейн сделала шаг и снова оказалась перед ним. Пеливар откровенно растерялся, и Эгвейн решила сказать что-нибудь приятное, прежде чем приставать с вопросами, которые не должны остаться без ответа.
– Лорд Пеливар, вы, несомненно, рады будете узнать, что Дочь-Наследница на пути в Кэймлин. – Некоторые из Восседающих обернулись в их сторону.
– Илэйн Траканд вправе претендовать на Львиный Трон, – отозвался Пеливар без всякого воодушевления.
Эгвейн отпрянула, глаза ее расширились. Возможно, Пеливар приписал ее гнев тому, что опустил титул Илэйн... В свое время лорд Пеливар поддержал Моргейз в притязаниях на трон, и Илэйн ни минуты не сомневалась, что он поддержит и ее. Она всегда говорила о нем с нежностью, как о добром и любимом дядюшке.
