Так, в коробочке лежит триста долларов от
пианиста, триста – от Галины Антоновны, да еще приветливый старичок Петр
Мокеевич сунул вчера такую же сумму. Правда, сто баксов я разменяла на
продукты…
– Где оплачивать и привезут когда?
– Деньги мне, а доставлять далеко?
Я кивнула на соседний дом. Пьянчужка
прищурился:
– Накинь сто рубликов – и через
пятнадцать минут получишь. Ну, ребятам еще по двадцатке кинешь, чтоб поставили.
Я вытащила зеленую купюру:
– Такую возьмешь или менять?
– Сам в обменник сбегаю, – алчно
сообщил мужик, выхватил бумажку и дрожащими то ли от холода, то ли от
неумеренного потребления горячительного пальцами начал весьма неуклюже
выписывать квитанцию.
Дома я обозрела пейзаж и осталась довольна
чрезвычайно. Пыль и собачья шерсть испарились, ванна сверкала…
– Из унитаза чай можно пить, –
сообщил Кирка.
Я наградила его семечками, чипсами и,
протягивая сто рублей, сказала:
– Будешь убираться раз в неделю, получишь
постоянный доход.
– Йо-хо-хо! – завопил Кирка и
умчался.
Следующие три часа я металась, как ошпаренная
кошка, разрываясь между плитой, холодильником и стиральной машиной. «Прачка» у
Кати оказалась не фонтан, старенькая, не автоматическая. Приходилось самой
заливать и выливать воду, и, как назло, из шланга текла все время темно-синяя
струя. Интересно, что это такое грязное – нательное белье, носки, джинсы или
Сережкин свитер?
К девяти вечера в квартире царил невероятный
порядок. Сережка появился на пороге в тот самый момент, когда «Чайка», одышливо
вздрагивая, работала в режиме отжима.
– Ох и не фига себе, – пробормотал
парень, – вы чего – коридор ухитрились расширить?
Я довольно засмеялась. В узенький на вид
«комодик» убралась вся гора ботинок, и еще осталось место; не слишком большой
шкаф словно растекся по стене, спрятав внутри куртки и пальто. В прихожей и
впрямь стало возможно двигаться.
– Слов нет, – пробормотал Сережка,
сбрасывая сапоги.
Я со вздохом подняла их и запихнула в
«ботиночницу». Кажется, я не учла один момент, они все равно примутся швырять
обувь в угол, но ничего, зато теперь хоть есть куда спрятать…
– Слов нет, – без конца повторял
парень, двигаясь в сторону кухни, – чистота, ходить страшно.
– Это я убрал, – завопил
Кирка, – целый день пластался!..
– Слов нет, – бурчал брат.
Но окончательно он потерял дар речи при виде
огромной тарелки ярко-красного борща, в центре которой плавал островок сметаны.
Они с Киркой слопали по две порции, а потом
уставились на макароны. Но не успели «мужики» навалиться на второе, как в
кухню, держа в руках пакет с пельменями, вползла Юля.
– О, – завопил Сережка, – а
говорила, в одиннадцать придешь!
– Что это у вас? – спросила девушка,
принюхиваясь.
– Флотские макарончики и борщок, –
радостно завопила мужская часть семьи, – офигительно вкусно, просто
умереть!
– А мне?
– Садись, – велела я и открыла
кастрюлю.
В течение следующих минут слышалось только
позвякивание столовых приборов и мерное чавканье. Я отошла от плиты и оглядела
домашних. Сережка расстегнул пуговицу на джинсах и блаженно щурился, явно
собираясь вздремнуть минуток шестьсот, Юля, забыв про постоянную диету, азартно
уничтожала борщ, Кирка, перемазанный кетчупом, ловил вилкой последнюю макаронину…
Кошки сыто развалились на подоконнике. Им достались вкусные мясные обрезки.
Муля и Ада тоже получили по миске мясца, а Рейчел я купила на рынке отличную
«сахарную» косточку, всего за десятку, и абсолютно довольная стаффордшириха
издавала время от времени нежное ворчание, кусая восхитительный мосол. Даже
суетливые хомяки и жаба Гертруда переваривали плотный ужин, в воздухе кухни
просто разливалась сладкая истома… И неожиданно я ощутила полнейшее счастье.
Давно меня не посещало это чувство, последние этак лет тридцать я всегда была
больна, или обижена, или делала то, к чему не испытывала ни малейшего
расположения. Впрочем, процесс готовки не доставляет никакого удовольствия,
зато как приятно потом смотреть на свою семью.
– Ну Лампочка, – пробормотала Юленька, –
ты чудо! Пойду бельишко в машину суну…
– А я постирала, только повесить не
успела.
– Сиди, – велела Юля, – и так
небось с утра у плиты прыгала, сама развешу, а Сережка помоет посуду.
– Не помоет, – хихикнул Кирка.
Мы оглянулись. Старший братец крепко спал,
положив голову на Семирамиду, ноги он поместил на табуретку. По-моему, уснуть в
таком положении просто невозможно, но Сережка слегка похрапывал, не реагируя на
пищащий где-то под задом пейджер.
– Помою сама, – усмехнулась я.
Юлечка убежала в ванную, и вскоре оттуда
раздалось:
– Боже!
Я влетела следом за ней, глянула в раковину и
онемела. Фаянсовая емкость была полна каких-то темно-синих тряпок. Потом глаз
различил трусишки, лифчик, еще недавно белую рубашку.
– Что это? – изумилась я.
Юля горестно вздохнула:
– Ты сложила вместе цветное и белое
белье…
– Надо стирать отдельно?
– Конечно, видишь, что-то полиняло…
Девушка принялась копаться в куче испорченных
вещей. Ее рука вытащила на свет крохотный свитерок, годовалому ребенку и то
мал.
– Такого не было в бачке, –
категорично заявила я, – совершенно точно – ничего детского, просто
таинственное приключение…
– Это свитер Лошади, – захохотала
вдруг в голос Юленька, – прикинь, Кирюшка, как сел!
– Чей? – оторопела я.
– Лошади Пржевальского, – сквозь
стон произнесла Юлечка. – Ой, не могу.
– Чей? – вновь не поняла я.
– Эти гнусные люди, – раздался над
ухом сонный голос Сережки, – эти мерзкие родственнички дали мне такую
кликуху. Лошадь – это я. Но знаешь, Лампадель, у них тоже есть клички. Кирюшка
– Наглый Подсвинок, Юлька – Поросенок… А что с моим свитерком?
– Сел, – сообщил Поросенок, –
просто и окончательно, теперь выкинуть только…
– Может, растянется? – безнадежно
спросила я.
