Алябьево находится в сорока километрах от
Москвы, и, когда я говорю, что дача принадлежит нам с Михаилом, это немного не
так. Крепкий двухэтажный дом из отличного огнеупорного кирпича был, так
сказать, моим приданым.
В начале шестидесятых годов на моих родителей
неожиданно обвалилась огромная сумма, целое состояние по тем небогатым
советским временам. Отец получил большую премию за какое-то открытие. Я плохо
разбираюсь в математике и, честно говоря, слабо представляю, чем занимался
папа. Мамочка говорила о его работе сухо, сообщая посторонним лишь общую
информацию.
– Андрей заведует отделом в НИИ, –
ловко уходила от прямого ответа на вопрос мамуля, – он доктор наук и
профессор.
Только сейчас я догадалась, что скорей всего
папочка работал на военно-промышленный комплекс и был связан с ракетостроением.
В детстве я страшно боялась странного слова «полигон».
– Меня ждет полигон, – говорил
папа, – надеюсь, ничего не произойдет и я вернусь через неделю.
Мамочка после этих слов вздыхала, крестила
отца, а потом провожала до машины. Папуля, правда, всегда возвращался. Иногда
веселый, пахнущий коньяком, с парой таких же возбужденных приятелей. В гостиной
накрывали большой стол, мамочка садилась за пианино, домработница Валя носилась
как угорелая по коридорам, подавая всевозможные закуски. Иногда папа быстрым
шагом входил в детскую, быстро целовал меня в щеку, кололся ужасно небритыми
щеками и бормотал:
– Спишь, Рыжик? Давай просыпайся.
Он вытаскивал меня из-под одеяла, тащил
полусонную в гостиную, полную веселых, слегка хмельных людей. Мамочка, всегда
трепетно соблюдавшая режим, не протестовала, а только смеялась. Папа ставил
меня на табуретку и оповещал:
– Прошу любить и жаловать, Ефросинья,
наследница. Ну, Рыжик, прочитай нам стихотворение.
Щурясь от яркого света и поддергивая
сползающие пижамные штанишки, я покорно заводила:
– У лукоморья дуб зеленый…
Получив свою долю оваций и пригоршню
шоколадных конфет, я, горя от возбуждения, неслась в детскую. Мне было хорошо
известно, что там, у кроватки, сейчас лежит подарок. Ожидания всегда
оправдывались. Сюрприз находился у изголовья. Один раз – блестящая цигейковая
шубка с капором и муфтой, в другой – прехорошенькая плюшевая собачка, в третий
– кукольный домик с мебелью, занавесочками, посудой на кухне и даже крохотным
ночным горшочком под розовой кроваткой…
– Слава богу, – говорила мама
потом, – полигон отпустил.
Но бывали другие дни. Утром, уходя в школу, я
находила отца чернее тучи на кухне возле пепельницы, полной окурков. Он даже не
здоровался со мной и мог довольно грубо сказать:
– Ну чего уставилась, иди в школу!
Мамочка, вздыхая, застегивала на мне пальтишко
и бормотала:
– Не обижайся, доченька, это все полигон…
Иногда таинственный полигон снился мне в виде
огромного бородатого грязного мужика, бегущего за отцом. Бедный папочка изо
всех сил пытался увильнуть от чудища.
Но оно, размахивая ножом, неслось за ним.
Последний раз слова о нашем враге я услышала
на папиных похоронах. Шел 1979 год, мне стукнуло восемнадцать, но, будучи
невероятно инфантильной, я так и не задумывалась: а где же зарабатывал папа
деньги на нашу безбедную жизнь?
Хоронили отца на Новодевичьем кладбище. Возле
глубокой могилы выстроились солдаты, готовые отдать прощальный салют. Стояла
жуткая жара, такого невероятно знойного августа Москва до сих пор не знала.
Гроб с телом папы установили на специальном гранитном постаменте. Нас с
мамочкой посадили рядом, на жестких стульях. Начались речи. «Безвременно
ушедший», «светило науки», «генерал от математики»… Слова лились и лились, не
имея уже никакого значения… Мамочка изредка глубоко вздыхала, судорожно шепча:
«Полигон… Его убил полигон». Потом вдруг она вытянула руку и, указывая на гроб,
дико закричала:
– Стойте, он жив, жив! Смотрите – плачет!
Последнее, что увидела я, перед тем как
грохнуться в глубокий обморок, были крупные слезы, вытекающие из-под плотно
склеенных век того, что еще недавно было моим отцом.
Позже, уже в больнице, милый доктор, взяв теплой
мягкой «хирургической» рукой мою ледяную ладошку, пояснил:
– Вы испытали настоящий шок…
– Он плакал, – пробормотала
я. – Он жив?
– Нет, конечно, – ответил
доктор, – просто тело подвергалось заморозке, а она на жаре стала
отходить.
Но в начале шестидесятых, когда на родителей
упали деньги, никто из них не думал о скорой смерти. На семейном совете решили
купить дачу, чтобы было куда вывозить ребенка, то есть меня, на лето. Повезло
им тогда ужасно. В Алябьеве как раз продавался отличный каменный дом. Место нас
устраивало со всех точек зрения. Во-первых, близко от Москвы, во-вторых,
участок огромный, чуть ли не с полгектара, засаженный вековыми елями, соснами и
дубами, в-третьих, наша будущая дача стояла самой последней в поселке с
малопоэтичным названием «Буран-4». Дачный конгломерат принадлежал Генштабу, а
военные не слишком горазды на выдумки. Через реку со смешным именем Моглуша
располагались владения Союза художников, они назывались куда более приятно –
«Земляничная поляна». Но, честно говоря, кроме щита с буквами, у художников
больше не было ничего хорошего. Дощатые конурки на шести сотках, у военных же
вздымались самые настоящие крепости, а наша смотрела лицом на лес. Мы могли
бегать целый день голыми по участку или стрелять друг в друга из автомата, никто
из ближайших соседей даже бы не вздрогнул. И не только потому, что вмешиваться
в дело чужой семьи считалось в том кругу неприличным. Нет, просто никто бы
ничего не услышал. До ближайшей дачи было десять минут ходу через довольно
густой лесок. Сейчас родители, может быть, и испугались бы жить в такой
изоляции, но тогда, в 1963 году, времена стояли почти идиллические, и мамочка
порой забывала закрыть входную дверь. Впрочем, один казус как-то произошел.
Белой июньской ночью к нам на участок забрела группка довольно пьяных людей,
жгли костер и орали песни. Наутро, протрезвев, пришли с извинениями, оказались
художниками, перепутавшими под воздействием зеленого змия берега реки. На
память об этом происшествии у нас осталась чудная картина – сирень в хрустальной
вазе, подаренная одним из дебоширов.
