– Господи, да вы жили словно в колбе. Ну
вспомните кабинет своего отца, что там было на стенах?
Я напряглась:
– Какие-то пейзажи, портреты… После
папиной смерти мамочка все убрала куда-то, говорила, будто не может смотреть на
них, постоянно плакала.
– Ваша маменька, – медленно произнес
Костин, – была уникальная женщина, редкого трезвого ума, да еще обладала
расчетливостью, ей бы не в опере петь, а Сбербанком руководить. А пейзажи и
портреты, которые вы не можете припомнить, составляют одну из лучших в нашей
стране коллекций русского искусства. Ваш отец собирал ее всю жизнь.
Я разинула рот. Ну и ну!
– После кончины мужа, – продолжил
Володя, – ваша мама убрала картины, но не потому, что они вызывали тяжелые
воспоминания. Она боялась воров. Полотна отправились к ближайшему другу семьи –
Геннадию Ивановичу Юровскому. Знаете такого?
Я кивнула:
– Конечно, дядя Гена, только он жутко
старый.
– Ну не настолько жутко, – хихикнул
Костин, – ему всего восемьдесят. И притом сохранил полный разум, мыслит
четко, быстро и даст фору любому молодому человеку.
Ольга Петровна передала картины Геннадию
Ивановичу сначала просто на сохранение. Лучшее место трудно было придумать.
Юровский – крупнейший специалист в области ракетостроения, мировая величина, и
в доме у него постоянно находится охрана. Незадолго до смерти, уже в больнице,
Ольга Петровна попросила ближайшего друга:
– Гена, после моей кончины ни за что
сразу не отдавай всю коллекцию дочери.
– Почему? – удивился Юровский.
Ольга Петровна вздохнула. Она до беспамятства
обожала своего ребенка и сделала все, чтобы девочки не коснулись жизненные
тяготы. Результат не замедлил сказаться. Любимая дочь в тридцать лет оказалась
инфантильным, абсолютно не приспособленным к жизни цветком, болезненным и
глубоко ранимым. По счастью, Ольге Петровне удалось выдать ее довольно удачно
замуж, но молодому зятю она все же до конца не доверяла, потому что сказала
ему:
– Миша, Фросенька обеспеченная девочка.
Даже если станет продавать по картине в год, всю жизнь проживет безбедно, в
свое удовольствие. Но доверять сейчас детке капитал нельзя, она слишком молода
и неразумна. Поэтому всем станет распоряжаться Геннадий Иванович.
Четкие указания получил и Юровский. Во-первых,
давать только по одному полотну в год, во-вторых, иметь дело лишь с Михаилом,
в-третьих, рассказать «неразумной девочке» правду только тогда, когда та
достигнет подходящего возраста. А он был определен Ольгой Петровной в сорок
лет. В день сорокалетия дочь должна была получить из рук Юровского оставшиеся
картины и могла делать с ними что захочет.
Ольга Петровна убивала сразу нескольких
зайцев. Естественно, что супруг, знающий, каким капиталом обладает жена,
поостережется плохо относиться к ней и никогда не затеет бракоразводного
процесса. А инфантильная девушка будет жить припеваючи, лишенная возможности
потратить все деньги сразу на какие-нибудь глупости. Было только одно «но».
– А вдруг я умру? – спросил
Юровский, быстренько посчитавший, что в день сорокалетия Фроси ему самому
должно уже стукнуть восемьдесят три.
Ольга Петровна нахмурилась:
– Ты этого не сделаешь! Никогда! Имей в
виду: Андрей тебе подобного никогда не простит и на том свете к ответу
призовет.
– Понял, – рассмеялся Геннадий
Иванович. – Разрешите исполнять, товарищ генерал?
Шутки шутками, но он благополучно проскрипел
до восьмидесяти одного года, выдавая Михаилу портреты и пейзажи. Тот продавал
вещи, и они жили с женой безбедно.
Громов постарался сделать так, чтобы супруга,
не дай бог, не превратилась в самостоятельную личность. Сначала он предложил ей
отказаться от концертной деятельности, мотивируя свои действия полной
бесталанностью жены. Ефросинья, не слишком любившая арфу, легко соглашается.
Кстати, коллеги по филармонии вспоминали, что Романова играла не так уж плохо,
только всегда была зажата и испуганна.
Посадив жену дома, Михаил начинает вкладывать
в ее голову мысли о невероятной болезненности. На первый взгляд подобное
поведение кажется заботой. «Дорогая, не пей холодной воды, заболеешь!», «Милая,
не ходи сегодня на улицу, помни о своих слабых легких», «Очень прошу, носи с
собой лекарства, вдруг приступ астмы приключится». Как все артистические
натуры, Фрося была крайне внушаема, да еще в детстве и юности мама чересчур
берегла ее. Результат налицо – женщина начинает болеть по-настоящему, редко
высовывается из дома, практически ничего не делает и чувствует себя без Михаила
абсолютно беспомощной. Супруг доволен, он может распоряжаться деньгами по
собственному усмотрению. Фрося, не глядя, подписывает всякие бумаги, например,
на продажу родительской квартиры.
Сделав фактически из жены инвалида, Громов сам
живет полной жизнью: заводит любовниц, ходит по ресторанам, встречается с
приятелями… Фросю не знает практически никто. Для всех существует версия –
супруга Михаила смертельно больна.
Неизвестно, сколько бы продлилось данное
положение вещей, но однажды Михаил знакомится с бойкой и цепкой Таней
Молотовой. Разгорается бешеный роман. Милая Танечка, естественно, не знает, на
чем строится благополучие любовника, и решает избавиться от ненужной дамы.
Действует она просто. Посылает больной жене
видеокассету с записью любовных свиданий. Таня надеется, что Фрося разозлится и
даст Михаилу развод.
Но женщина совершает невероятный поступок,
абсолютно немыслимый в структуре ее личности: пишет предсмертную записку и
убегает из дома с твердым желанием покончить с собой.
Говорят, наши судьбы записаны господом на
скрижалях. Но иногда он любит пошутить, и он решил позабавиться с Фросей,
потому что из сотен, нет, тысяч проезжавших мимо машин она выбирает именно
«Жигули» Кати. И здесь начинается новый виток этой запутанной до крайности
истории.
Фрося, простите, Евлампия начинает поиски
папки. Она методично обходит любовниц Катукова и тычется во все стороны,
бестолково и суетливо, как слепой щенок. Но женщина не одинока в своих поисках.
Напуганные донельзя отсутствием бумаг и негативов, Слава и Михаил тоже начинают
обход дам Катукова. Мыслят они так же, как Евлампия, – скорей всего актер
отдал папку кому-то из своих баб.
– Значит, это они убили Костю, –
протянула я. – Только кто? Вячеслав или Михаил?
– Ни тот и ни другой, – ухмыльнулся
майор.
– Тогда кто? – не утерпела я.
