Элинор, конечно, понимала, что он нарочно измывается над нею, демонстрируя власть, как будто, открыв ворота, потеряет свое крохотное временное преимущество. А какое преимущество у меня? — подумала она, я ведь за воротами. Поскандалить, что она позволяла себе крайне редко из страха проиграть, означало бы только одно: он уйдет, а она останется ни с чем. Она даже предвидела, какое лицо он сделает, когда его позже станут ругать, — злобная усмешка, расширенные пустые глаза, обиженно-визгливые нотки в голосе: я бы ее впустил, я собирался ее впустить, но откуда мне было знать наверняка? Я человек подневольный, что мне сказали, то я и делаю. А если бы я впустил кого не положено, кто бы отвечал? Элинор даже вообразила, как он пожимает плечами, и, вообразив, рассмеялась, чего сейчас ни в коем случае делать не следовало.
Не сводя с нее глаз, человек попятился от ворот.
— Приезжайте попозже, — сказал он и с видом торжествующей праведности повернулся к ней спиной.
— Послушайте, — крикнула она вслед, стараясь не выказать раздражения, — я приехала к доктору Монтегю, он ждет меня в доме… Пожалуйста, послушайте!
Человек обернулся и злорадно объявил:
— Никто вас там не ждет, потому что, кроме вас, никто пока не приехал.
— Вы хотите сказать, в доме никого нет?
— А кому там быть-то? Разве только моя жена прибирается. Так что и ждать вас там некому, согласитесь.
Она откинулась на сиденье и закрыла глаза, думая: Хилл-хаус, в тебя так же трудно попасть, как в рай.
— Надеюсь, вы понимаете, во что влезаете? Вам ведь сказали там, в городе? Вы что-нибудь слыхали про это место?
— Меня пригласил сюда доктор Монтегю. Пожалуйста, откройте ворота, чтобы я могла въехать.
— Я открою, я открою. Я просто хочу убедиться, что вы понимаете, куда собрались. Вы бывали здесь прежде? Может, родственница? — Теперь он вновь смотрел на нее, и его желчное лицо между прутьев было такой же преградой, как замок и цепь. — Я не могу вас впустить, пока не буду знать наверняка, верно? Как, вы сказали, вас зовут?
Она вздохнула.
— Элинор Венс.
— Значит, не родственница. Вы что-нибудь про это место слыхали?
Это мой шанс, подумала она, мой последний шанс. Можно развернуть машину перед воротами и уехать, никто меня не осудит. Каждый вправе сбежать. Она высунулась в окошко и сказала со злостью:
— Я Элинор Венс. Меня ждут в Хилл-хаусе. Немедленно откройте ворота.
— Ладно-ладно.
Он с нарочитой медлительностью вставил ключ, повернул, открыл замок, размотал цепь и открыл ворота ровно настолько, чтобы в них могла проехать машина. Элинор медленно тронулась с места, однако поспешность, с которой человек отскочил к обочине, рождала нелепую мысль, будто он прочел мелькнувшее у нее мстительное желание. Она рассмеялась и тут же затормозила, потому что человек приближался — осторожно, сбоку.
— Вам тут не понравится. Вы еще пожалеете, что я отпер ворота.
— Отойдите, пожалуйста, — потребовала она. — Вы и так надолго меня задержали.
— Думаете, кто угодно согласится отпирать эти ворота? Думаете, кто другой проработал бы здесь с наше? Мы тут, значит, живем, следим за домом, отпираем ворота всяким там городским умникам, а теперь еще и слова не скажи?
— Пожалуйста, отойдите от машины.
Элинор не решалась признаться себе, что напугана, из страха, что незнакомец почувствует ее состояние. Он стоял вплотную к дверце, и в такой близости было что-то гадкое. Сила его неприязни казалась совершенно необъяснимой. Неужто он считает дом и сад за воротами своей собственностью? В памяти всплыла фамилия из письма доктора Монтегю, и Элинор спросила с любопытством:
— Вы Дадли, сторож?
— Да, я Дадли, сторож, — передразнил он. — А кто еще, по-вашему?
Честный слуга семьи, подумала она, гордый, верный и с отвратительным характером.
— Так здесь живете только вы и ваша жена?
— А кто еще, по-вашему? — повторил он свою похвальбу, свое проклятье, свой рефрен.
Элинор отпустила сцепление и легонько вдавила педаль газа, надеясь, что Дадли поймет намек и посторонится.
— Я уверена, что вы с супругой чудесно нас тут разместите. А сейчас я хотела бы как можно скорее попасть в дом.
Дадли неодобрительно хмыкнул.
— Я лично, — сказал он, — я лично тут после темноты не остаюсь.
Он с усмешкой отступил от машины, крайне довольный собой. Элинор тронулась, по-прежнему чувствуя на себе его взгляд и думая: будет теперь всю дорогу выглядывать из кустов, скалясь, как Чеширский кот, и кричать «скажи спасибо, что кто-то готов тут торчать, по крайней мере, до темноты!». Дабы показать себе, что мысль об ухмылке сторожа Дадли нисколько ее не пугает, она принялась насвистывать и с легким раздражением узнала мелодию, весь день крутившуюся в голове. «Тот, кто весел, пусть смеется…» Подумай о чем-нибудь другом, Элинор, строго сказала она; раз остальные слова упорно не желают вспоминаться, значит, они совершенно неподобающие, и если ты подъедешь к Хилл-хаусу, распевая их в голос, то навсегда себя скомпрометируешь.
За деревьями, на фоне холмов, иногда проглядывал кусок крыши или, возможно, башни Хилл-хауса. Как странно в те времена строили, подумала она, с башенками, контрфорсами и деревянной резьбой, иногда даже с готическими шпилями и горгульями; украшения лепили, где только могли. Может быть, в Хилл-хаусе есть башня, или потайная комната, или ход в холмы, которым пользуются контрабандисты, — только что возить контрабандой в этих одиноких холмах? Быть может, я встречу рокового красавца контрабандиста и…
Элинор обогнула последний поворот и оказалась лицом к лицу с Хилл-хаусом; не успев даже ничего подумать, она нажала на тормоз и осталась сидеть, неотрывно глядя на дом.
Он был ужасен. Элинор вздрогнула и подумала — слова как будто сами возникли в голове: Хилл-хаус ужасен. Он болен, уезжай отсюда немедленно.
2
Человеческий глаз неспособен вычленить то несчастливое сочетание линий и ландшафта, которое придает дому зловещий вид, и все же некое безумное соседство, неудачный угол, случайное соединение неба и ската крыши превращало Хилл-хаус в приют отчаяния. Фасад как будто жил своей жизнью: пустые глаза окон пристально смотрели из-под злорадно изогнутых карнизов-бровей. Почти всякое здание, застигнутое врасплох или в непривычном ракурсе, глядит на зрителя с добродушным юмором; шаловливо торчащая труба или слуховое окошко — ни дать ни взять ямочка на щеке — сразу располагают к дружбе. Дом, который всегда начеку, всегда высокомерно враждебен, может быть только злым. Хилл-хаус, казалось, возник под руками строителей помимо их воли, самолично, по собственному мощному замыслу определяя будущие линии и углы; он вздымал свою главу на фоне неба без всякого снисхождения к человеческому. Дом без доброты, место, где нельзя жить, любить и надеяться. Экзорцизм бессилен изменить облик здания: Хилл-хаус будет таким, каков он есть, покуда не рухнет.
