Тот молча кивнул головой, черпая ладонью маленькие пригоршни снега, где быстро оттаивал снег настоящий и оставались колючие пластмассовые крупинки.
– Ты пойдешь дальше? – спросил Михаил.
– Не… здесь буду… парню вот помогу… – ответил я, и зачерпнул снега.
Я только сейчас понял, что наступила зима, и мне еще предстояло уловить ее главную мелодию, которая не отпустит, ни за что не отпустит, пока не иссякнет.
Собачатина
Денег у нас не оказалось вовсе, а поразить прекрасных дам было необходимо.
Друг Рубчик говорит:
– Давайте шашлыки сделаем.
– Дурак, Рубило? – отозвался братик мой Валек. – Какие шашлыки? Из чего? Из березы?
Братик курил, приобняв березку за талию.
– Из собаки, – ответил Рубчик.
Вообще он учился на ветеринара, но потом бросил.
– Из какой собаки?
– А вот которая нас облаяла.
– Я собаку не буду жрать, – сказал я.
Братик помолчал, и решил:
– Годится. Я пойду цацек звать на шашлык.
Страна была бедна, а мы настолько молоды, что не слышали грохота неба над головой.
Братик сговорился, что встреча случится на следующий день. Шашлыки были решающим доводом. Девочки, похоже, голодали.
Это был скромный городок, куда мы кривыми путями забрели в гости. Глянулась единственная достопримечательность: женское общежитие местного очень среднего и немного технического учебного заведения.
Ночевали в томлении. Хозяин, уехавший по своим делам, разрешил курить в доме, и мы немного, в течении нескольких часов, покурили в потолок. Дым плотно висел над нами, загибаясь по краям.
Собака лежала в тазу, замоченная в ядреном растворе.
Раствор изготовил Рубчик, на ходу фантазируя с перцем, солью, мукой, рассолом, уксусом и всевозможной травой, и даже почками – на дворе была весна, первый ее всерьез теплый денечек, такой ласковый, что его желалось почесать по холке пушистой.
Под утро я несколько раз поднимался, садился возле тазика, принюхивался в ужасе.
– Сырую-то не жри, – просил братик сонно.
Я сглатывал кислую слюну предрвотного отвращения.
Проснувшись утром, тазика не обнаружил.
Рубчик уже разжег костер во дворе и грел руки у нервного, на ветру, пламени. Тазик стоял на приступках дома.
– В холодок вынес, – пояснил мне Рубчик.
– А если девки передохнут? – спросил я, тронув носком ботинка замоченную собачатину.
Рубчик смерил меня презрительным взглядом. Настолько презрительным, что я сам себя осмотрел вслед за ним. Ничего особенного, достойного столь сильного презрения, на себе не приметил.
– Никто еще от мяса не умирал, – сказал Рубчик.
– Тоже мне мясо, – посомневался я.
– А кто тогда собака? Гриб? – поделился резоном Рубчик.
Девушки собрались к обеду, очень довольные и внимательные. Пока мы знакомились, глаза их искали жареного и съестного.
Братик не стал их томить ожиданием: торжественно вынес таз, раскрыл его, и любовно посмотрел на содержимае.
– Это была моя любимая порося, – рассказал он, с нарочитым кряхтеньем ставя тазик на землю. – Мы ели из одной соски.
– Такая старая порося? – спросила одна из пришедших к нам. – Или ты до сих пор пьешь из соски?
– Ну, хорошо, хорошо, – согласился братик, весело сморгнув. – Ели из одной миски…
– Чего ели-то? – не унималась гостья.
– Баланду, чего, – неприязненно вставил Рубчик, нанизывая смачные куски на самодельные, из заточенных прутьев, шампура.
– А пахнет вкусно, – сказала вторая, приблизив лицо к готовому шампуру, который Рубчик ей безбоязненно передал, истово уверенный в качестве своей работы.
Меня передернуло.
Девушка приладила шампур над костром. Братик еще с утра предусмотрительно принес с речки рогатки, которые местные рыбаки навтыкали для своих нужд. Девушки, числом три, рассевшись возле Рубчика, стали принимать у него шампура и размещать на рогатках мясные ломти, издавая обычные в таких случаях восклицания:
– Ой, горячо! С-с-с… Обожглась.
– Какой кусок огромный… Подгорит. Рубчик, давай его напопалам разрежем.
– А это мой будет шампурочек. Сиротский. На пол пуда весом…
– И вот я говорю, – поддерживал разговор братик. – Матушка наша кормила порося молоком и медом, и он рос розовый, как мандарин. Все понимал, отзывался на имя…
– А как его звали? – вполне простодушно поинтересовались у братика.
– Тобик, – не сдержался я.
Братик дернул щекой, и сделал мне глазами внушенье.
– Летом мы гуляли с ним по лесу, – продолжил он. – А зимой он катал меня на санках.
– Странная какая-то свинья, – усомнилась одна из девушек.
– Да он шутит! – воскликнула вторая.
– Здесь вообще все шутят, – вновь не стерпел я.
Нанизав все мясо, Рубчик ушел в дом и вернулся с огромной бутылью самогона. Девушек, судя по всему, напиток вовсе не смутил – с таким обильным шашлыком они готовы были пить все, что угодно.
Я подошел к пустому тазику и с легким содраганьям заглянул в него, искренне ожидая увидеть забытый на дне огрызок волосатого, с рыжиной хвоста.
Мы вынесли из дома лавки и табуретки, расселись у костра, причем одну из девушек Рубчик посадил себе на колени, вторую приобнимал рукой, а на третью, доставшуюся братику, смотрел с откровенным любопытством.
Я налил себе самогона и выпил один, пока собравшиеся звякали железными тарелками и укладывали себе хлебца и лука к шашлыку, который уже был на подходе, отекал мягко и томительно.
Я отчетливо слышал запах конуры.
К забору подбежала собака, принюхалась и неожиданно залаляла на нас.
«Совсем, что ли, сдурели, мать вашу, людоеды», – примерно так я перевел себе ее лай.
– Кышь! – сказали взвизгнувшие и вздрогнувшие девушки.
– Кышь! – повторил в тон им тонким голосом братик и запустил через забор весомым камнем.
Собака в ужасе присела, а затем резво убежала рассказывать собратьям, какой тут беспредел творится: дикари понаехали, ничего святого.
– Ну, что, – сказал Рубчик, – шашлык готов!
Он ссадил с себя и на минутку оставил девушек, присел к огню, не переставая, впрочем, иногда коситься в сторону новых подруг, будто пугаясь, что их унесет сквозняком, или всех разом присвоит братик.
Но девушки сидели твердо и смотрели вожделеюще в огонь. В огне потрескивало мясо, темное и с виду крепкое настолько, что происхожденье его было очевидным.
