– Я не буду это есть, – повторил я сквозь зубы, присев напротив Рубчика.
– Только попробуй, – с угрозой ответил Рубчик.
– Даже пробовать не буду, – ответил я.
Рубчик поднял вверх шампур, принюхался и сообщил:
– Знатный зверь.
Неподалеку от дома раздался печальный собачий вой.
– Если она не заткнется, шашлык у нас будет каждый день, – сказал негромко Рубчик и начал раскладывать куски по тарелкам. Мне тоже положил, сволочь.
Вой не смолкал.
– Чего она? – удивились девчонки. – Может, бешеная?
– А может, в этой деревне все собаки бешеные? – спросил я, злорадно глядя на Рубчика, но было уже поздно. Не дождавшись парней, наши гостьи вцепились крепкими зубками в паленые мяса, держа в уверенных руках шампура.
– Э! Э! Э! – возмутился братик. – А чокнуться? А за знакомство?
Чокнулись. Жахнули. Занюхали лучком. Познакомились, наконец-то.
Вой прекратился.
«Наверное, умерла от разрыва сердца, – подумал я мрачно о собаке. – Или, тихо матерясь и роняя скупые собачьи слезы, ладит себе петлю…»
Я спьянился быстрее всех, потому что закусывал только луком, и сам уже пах, как луковица.
– Эх, вы, живодеры! – восклицал я иногда, поднимая стакан с мутной самогонкой. – Загубили Лялю!
В гости к нам прибежали еще два пса, и наблюдали в прощелья забора.
– Простите нас, милые! – взывал я. – Простите, родные! Хотите, съешьте мою руку? Хотите?
Я понес им свою руку, вытянув ее навстречу, как неживую.
– Съешьте! – просил я. – Око за око. Глаз за глаз. Лапа за лапу.
– А хвоста у тебя нет, между прочим, – сказал братик и вернул меня к столу.
Сам он, в отличие от Рубчика, ел мало. Но он вообще весьма умеренно питался всегда, без жадности.
Когда под вечер вернулся хозяин дома, мясо уже было съедено и костер догорал. Рубчик мял своих девушек, я грустно смотрел в огонь, братик курил одну на двоих со своей ласковой и смешливой подружайкой.
– Ну, что, пришла пора решать вопрос с ночлегом! – объявил братик.
Девушки молчали, переглядываясь и облизываясь иногда. Я смотрел на них с отвращением. Одна из них посматривала на меня с интересом.
– Ты почему ничего не ел? – спросила она меня, улучив момент и сбежав от Рубчика.
Рубчик делал мне грозные знаки лицом, но в плывущей весенней полутьме я уже ничего не различал.
Не в силах вымолвить и слова, я кривил лицо и жевал губы.
– Тебе плохо? – спросила она, сама путаясь в слогах и буквах, и горячей рукой погладила меня по голове.
– Так где ж мы, девушки, ночуем? – еще раз громко спросил братик. Хозяин дома явно не пустил бы нас такой компанией к себе на лежанки.
– А пойдемте к нам? – предложила стоявшая рядом со мной. Горячая рука так и лежала у меня на голове, и я боролся с желанием укусить ее.
– Ты что? – откликнулась вторая, высвободившись на мгновение от Рубчика, который уже целовал ее в губы, придерживая за волосы на затылке. – Ты что? Там же вахта! Их не пустят!
– Какая вахта! – засмеялся братик. – Нет такой вахты, что мы не в силах отстоять.
Прихватив остатки самогона, пожелав хозяину спокойной ночи, мы пошли в сторону общаги. Несколько местных собак пристроились нам вслед. Тихо переступали лапами в некотором отдалении.
Девушки все ругались:
– Их не пустят! Не пустят!
Оставившая Рубчика взяла меня под руку и шла рядом, стараясь попасть в ногу.
Рубчик как-то стремительно запьянел, хотя, помня о своей алкогольной слабости, весь день старался пить меньше. Его придерживала подруга, и с каждой минутой Рубчик становился все медленнее и тяжелей. Иногда он вскидывал голову и вскрикивал.
– А окна есть у вас? – спросил братик.
– На первом этаже решетки. А мы на третьем вообще.
– А давайте им сбросим женскую одежду, – вдруг предложила моя спутница громко и радостно – так что собаки позади нас вздрогули и чуть сдали назад. – Сбросим, и они пройдут как студентки! А?
Идея показалась разумной.
Девушки показали окно той комнаты, где жили втроем, под ним мы и остались, прислонив Рубчика к стене.
Вскоре окно загорелось, раскрылось и под нежный девичий смех сверху упала куртка, потом юбка, потом платок.
– Рубчик, твою мать, трезвей уже! – ругался братик.
В низинке еще сохранился последний снежок, и я оттуда черпал его, грязный и крупчатый, втирал товарищу в лоб. Рубчик поскуливал и плевался иногда длинной слюной.
«Бешенство, – был уверен я. – Бешенство началось…»
Тем временем братик переоделся, натянув юбку, с трудом влез в курточку, закрутил башку платком. Обувь, признаться, не очень подходила ему к новому прикиду, но в темноте было почти не заметно.
– Пойдем, поближе ко входу подойдем, разыграем вахтера, – предложил братик. – Вроде как ты меня провожаешь, пытаешься поцеловать, а я тебе даю пощечину и вбегаю в фойе, вся в слезах.
Я брезгливо скривился: меня и так безудержно тошнило от всего происходящего.
На приступках я все-таки приобнял братика, в ответ он нанес отличный удар в челюсть, вырубив меня на пару секунд.
– Наглец! – высоким голосом воскликнул братик, тем самым вернув оставленного спутника из временного небытия.
Я даже успел увидеть его голые, замечательно кривые, непоправимо волосатые ноги в крепких ботинках, и разноцветную короткую юбку, венчающую эту красоту, когда братик, широко раскрыв дверь, вошел в общежитие.
Спустя минуту он поспешно вернулся, и вослед ему со шваброю выбежала вахтерша.
– Поганая ты погань! – кричала она. – Бесстыжие глаза твои! Рожу хоть бы побрил свою разбойную! И целуются еще у входа! Педерасты!
Нам пришлось уйти.
– Мать моя, как они ходят в юбках, – ругался братик. – Яйца сводит от холода.
– Это ж у тебя яйца, – предположил я. – А у них нет.
Рубчик по-прежнему стоял у стены.
– Что там? – спросили сверху у нас девичьи голоса.
– Сказали, что у вас не бывает бородатых студенток, – отозвался братик, озираясь по сторонам.
– Слушай, – сказал он мне. – Я вроде лесенку видел тут неподалеку. Пойдем-ка.
Лесенка действительно была обнаружена и бережно доставлена под вожделенные окна. Но хватило ее только до второго, или чуть выше, этажа.
Братик двинулся вверх первым, я держал готовую рассыпаться лестницу. На последней ступеньке он встал и воздел руки.