— Где?
— За постройками торчит. Они объездной дорогой туда подъехали, видно. Мимо базы. Здесь не проезжали. Чтоб их наши не обстреляли.
«С одной стороны, “козелок” нам нужен: там рация, — размышлял Сержант. — С другой, у бородатых уже есть рации наши... И волну они знают. Они ведь разоружили пацанов, что ехали нам на смену... Или убили уже... Не будем об этом, не надо. Никого не убили. Все живы... О чем я?»
— Вялый, зачем нам этот «козелок»? — спросил Сержант вслух, чтоб не думать.
— Да тебе вообще ни хера не надо, — ответил Вялый, слизывая белую пыль с губ.
— Мне не надо. Надо тебе. Вот я советуюсь: зачем?
— Там рация.
— Я уже подумал. Чехи на ней уже сидят наверняка, на нашей волне. Что мы скажем в эту рацию: привет, братки, мы в лесу? Возьмите нас кто-нибудь!
— Лучше здесь в пыли сидеть? — спросил Вялый. — Без жратвы?
Сержант молчал недолго.
— В лес пойдем, — сказал. — А вечером — к постройкам. Когда стемнеет.
Сержант лежал на траве.
Все тело томилось и ныло от неизбывного ощущения, что в этом лесу водятся другие человеческие звери и они могут прийти сюда.
Но прятаться было негде.
И думать не о чем.
Потому что любая мысль приводила к тому, что сегодня могут убить...
Как все-таки это... глупо. Оказалось, что только так все и выглядит — глупо: когда подступило к самой глотке.
Сержант вспомнил, как он позвонил матери, приехав сюда. Мать даже не знала, что он здесь: он ей не сказал, уезжая, обманул. И тут услышал ее голос в трубке:
— Я убью тебя, сынок, что ж ты делаешь! — сказала мать.
Сержант даже улыбнулся тогда: настолько нелепо, настолько беззлобно и оттого еще более жалостно прозвучали эти слова ее.
Мать и сама испугалась своего «убью»: такого привычного дома, произносимого часто в сердцах, когда в детстве он ломал что-то, бедокурил как-то. А теперь это слово приобрело иной смысл, жуткий для матери.
— Не убью, не убий, не убейте! — такое ей хотелось, наверное, прокричать в трубку.
Но не было тогда для крика причин: на второй день после приезда отряда у них была первая и последняя нормальная перестрелка с той стороной. Какие-то твари опустошили несколько рожков по блокпосту и уползли в свои норы.
И всё... До сегодняшнего дня ничего серьезного не случалось, мать.
«Думаешь все-таки о матери», — поймал себя Сержант.
«Не думаю, не думаю, не помню никого, самых близких и самых родных не помню», — отмахнулся от себя же, понимая, что если помянет другую свою, разлитую в миру кровь по двум розовым, маленьким, пацанячьим, цыплячьим телам, то сразу сойдет с ума.
«Хочу не помнить, хочу не страдать, хочу есть камни, крутить в жгуты глупые нервы, и чтоб не снилось ничего. Чтобы снились камни, звери, первобытное...»
«До Христа — то, что было до Христа: вот что нужно. Когда не было жалости и страха. И любви не было. И не было унижения...»
Сержант искал, на что опереться, и не мог: все было слабым и тащило за собой умереть, все было полно душою, теплом и такой нежностью, что невыносима для бытия.
Откуда-то выплыло призываемое всем существом мрачное лицо, оно было строго, ясно и чуждо всему, что кровоточило внутри. Сержант чувствовал своей лобной костью этот нечеловеческий, крепящий душу взгляд...
Он вздрогнул и понял, что заснул на секунду. Быть может, даже меньше, чем на секунду. И был у него сон.
Присел, всмотрелся в полутемь.
— Ты чего увидел? — спросил Самара.
— Сталина, — ответил Сержант хрипло, думая о своем.
— Сержант! — окликнул Самара.
— А.
— Ты что?
— Все нормально. Собирай посты. Пошли охотиться.
Они шли в темноте, почти не таясь.
Сержант ничего никому не сказал. Чтоб не уговаривать. Да и вообще не хотел говорить больше.
«Это чужая земля, — повторял Сержант как в бреду. — Чужая земля. Почему она так просит меня?»
«Я же был легок... Мне же было легко... Я умел жить легче снега... Чем так придавило меня?»
«Земля раскалывается. Сумасшедший и растоптанный Восток. И призраки, и мерцающий прах Запада. И магма, которая все поглотит».
«...И не за что держаться...»
— Ты куда ведешь нас? — спросил Рыжий.
Сержант молчал, никак не понимая, что значат эти слова.
— Я веду вас, — ответил он с трудом.
— Я не понял, Сержант, — окликнул Рыжий грубо. — Я тебе не верю, Сержант. Куда ты?
«Я ведь тоже люблю Родину, — думал Сержант, глядя в темноту и спотыкаясь. — Я страшно люблю свою землю. Я жутко и безнравственно ее люблю, ничего... не жалея... Унижаясь и унижая... Но то, что расползается у меня под ногами, — это разве моя земля? Родина моя? Куда дели ее, вы...»
Сержант достал фляжку, выпил последний глоток воды.
— Сержант, ты что молчишь? — спросил Самара, голос его дрожал.
И Витька сопел близко, заглядывая Сержанту в лицо.
Только Кряж стоял поодаль, уверенный и твердый.
— Да что вы ссыте, все нормально, — ответил Вялый.
— Все нормально, — повторил Сержант громко.
— Ты помнишь, куда идти? — спросил его Вялый.
— Да.
Он помнил и вывел своих, сквозь темноту, прямо к постройкам: метрах в ста от них бойцы присели на корточки.
База иногда постреливала. Редкие трассеры взрезали тьму и втыкались в крыши и стены построек.
Откуда-то близко ответила автоматная очередь, бойцам показалось, что стреляли по ним, все разом упали в песок руками, животами, лицами... но стреляли в другую сторону.
— Там стоит «козелок», — сказал Сержант. — Сейчас мы его заберем.
— Зачем? — спросил Рыжий.
— Домой поедем, — ответил Сержант. — Я отвезу тебя домой, Рыжий, — повторил Сержант зло.
Они поползли, иногда останавливаясь и прислушиваясь.
Сержант слизнул с камня соленое и перебирал на языке и зубах хрусткие песчинки.
В голове его не было ни единой мысли.
— ...там ключа нет... если... ключа? — донеслось до него: Вялый шептал.
— Я заведу, — ответил Сержант. — Крышку... сниму... проводки... Я умею... Херня.
Метрах в двадцати залегли и лежали несколько минут, не шевелясь.
Кто-то засмеялся внутри построек.
И опять тихо.
— Кряж, — позвал Сержант. — Все сядут в салон, а ты — назад, в кандейку.
