Срывая голос, бушующие у сцены требовали, чтоб он не уходил и не оставлял нас теперь, когда мы вновь признали его. Сестры прекратили рисовать круги и застыли, оледенев.
— Я устал, ребят, — сказал Михаил и, переступая провода, сдувая чуб с лица, пошел в сторону гримерки.
— Правда устал, — повторил он хриплым голосом, взмахнул рукой и шагнул за сцену.
Вслед ему раздались топот, свист и вой.
Кричали долго и требовательно, но теперь уже звезда была в своем праве — ему приходилось слышать и не такой свист, и не такой гай.
— Упроси! — неожиданно бросились ко мне несколько человек. Я стоял на сцене, слева, приглядывая за тем, чтоб никто не кинулся без спросу к моему гостю.
Я кивнул, отчего-то уверенный в том, что все будет правильно.
Заглянул в гримерку. Михаил пил воду и явно никуда не собирался.
— Спой еще одну, — сказал я просто.
Михаил посмотрел на меня внимательно, ни слова не говоря, встал и вернулся на сцену.
«...если бы здесь было десять тысяч человек, их вопли взорвали бы сердца нескольких ангелов, рискнувших пролетать неподалеку», — думал я, глядя на раскрытые рты людей, когда музыка закончилась.
Дождавшись, пока возбужденная и удивляющаяся сама себе публика разойдется, мы вылезли из гримерки, загрузились в машину и приготовились двинуть в магазин, где хранилось много разнообразного спиртного.
Неподалеку от кабака все еще стояли сестры, переступая на плавных ногах, словно выстукивая четырьмя каблуками очень медленную мелодию ожидания.
— Какие... — сказал Михаил хрипло, усаживаясь на переднем сиденье и не находя подходящего определения.
Я на секунду задумался и решил для себя, что нам они не пригодятся.
«Прощайте, овцы тонкорунные», — подумал я нежно, и, мягко взвыв, машина оставила их, наглядно опечаленных.
Я не люблю устраивать дома разврат. Пить можно какой угодно непристойной толпой. Но если у меня дома в разных углах будут совокупляться посторонние люди, пусть даже хорошие, это глубоко оскорбит мои эстетические чувства.
После первого же светофора я забыл о них, и Михаил тоже. И они, думаю, нашли, как себя развлечь, кого запустить рассматривать иероглиф в круге черном и в круге белом.
Бодрые, мы высыпали из авто, прошли внутрь магазина и шли какое-то время вдоль полок, касаясь чувствительными ладонями прилавка. Когда я наконец остановился, разглядывая товар, Михаил полез за деньгами с предложением вложиться. Пришлось сказать, что он у меня в гостях, и... Ну, в общем, я сам всего купил — естественно, мне было радостно его угостить. К тому же бо́льшую часть алкоголя я собирался выпить сам.
Мы ввалились в квартиру, вспоминая о концерте, и я очень искренне в который уже раз говорил Михаилу, как все было хорошо. Он внимательно улыбался.
С нами было несколько моих друзей мужеского пола. Я быстро наварил креветок, насыпал маслин, порезал сыр, порезал хлеб, распечатал всевозможные водки и вина, вскрыл глотку десятку пивных бутылок, и через полчаса мы были уже шумны и радостны. Радостны и шумны. И потом только шумны, шумны, шумны.
Он лег спать не раздеваясь и поднялся, едва встал я: мы проспали хорошо если пять часов.
Михаил выглянул из комнатки, где в иные времена обитал мой маленький сын; вчера вечером Михаил отчего-то улегся именно на его кроватку, удивительным образом подобрав и перегнув ноги, — хотя рядом была нормальная постель; так и проспал.
С утра мне было весело и привычно, ему несколько хуже. Он вышел мне навстречу с бутылкой пива на полусогнутых ногах — они явно разучились за ночь разгибаться.
— Ты как? — спросил я.
— О-о-ой, — ответил он.
— А у тебя что, нет похмелья? — поинтересовался он, вглядевшись в меня спустя минуту.
— Почему нет? Есть.
Быстренько собрал столик с яишенкой и позвал своего гостя, сполоснувшего лицо, завтракать. Две хрупкие напуганные рюмки выставил меж нами.
— Нет-нет, — запротестовал Михаил. — Чаю.
Чаю так чаю. Я выпил спирта один. Ради такого прекрасного случая решил позабыть о своих правилах. Не каждый день неподалеку от меня спит звезда рок-нролла. Начнем раньше, к черту этот день, пропьем его, какой с него толк.
Михаил старательно уселся за стол, поставил рядом так и не допитую, едва початую бутылку с пивом, которую он унес в ванную и принес оттуда на кухню. Дуя на чай, зацепился за бутылку ненавидящим взглядом и переставил пиво на подоконник, чтоб не видеть.
— Ничего, что я выпью еще? — спросил я с искренней бодростью.
Михаил только головой покачал.
Понемногу проснувшись, мы обрадовались бурному возвращению наших вчерашних ночных друзей. Они пришли забрать нас и вывезти на обильный воздух.
Загрузили все, что могли, в их машину и отправились к реке, на рыжие берега, потреблять жареное мясо.
Глядя там на нас, щедро и часто запрокидывающих головы, Михаил не сдержался и присоединился к принятию новых порций спиртного.
День, начинавшийся так медленно и закостенело, вскоре нежданно, словно взмыв вверх перед самыми глазами, разом потерял формы и очертания; взлетая, мы умудрились несколько раз провалиться в странные ямы, где подолгу хохотали, грубо толкали друг друга веселыми руками — и время тем временем не двигалось вовсе.
Где-то к полудню мы были так первозданно и нежно пьяны, словно никогда не знали иных состояний, и это было органичным донельзя, настолько органичным, что сердце кувыркалось от счастья, а мозг мягко пылал.
День можно было скомкать небрежно, а можно вновь развернуть как скатерть и любовно расставить в приятной последовательности чаши и стаканы, разложить пахучие мяса.
Не помню, как все остальные, а я твердо впал в то редкое и замечательное состояние, когда от каждой новой рюмки трезвеешь, поэтому пьешь не останавливаясь, насмешливо ожидая, когда же тебя, пьяную рогатину, прибьет наконец.
...Миша ты, мой Миша, чему же ты научил меня, ничему хорошему...
С рыжего берега мы скатились к реке, чтобы омыть холодной водой горячие лица.
И здесь я не удержался и спросил:
— Миш, почему? Отчего? Как так? Почему ты, заслуживший свою славу, все ее радостное тело державший в руках, — отчего ты теперь бухаешь здесь со мной, на глупом летнем бережку, а не где-нибудь, не знаю, на прозрачных небесах с вечно молодым корейцем или в просторных номерах, брезгливый и наглый, накануне вечернего выхода не в блеклый танцзал, а на взвывающее при виде тебя неистовое воинство, тысячеглазо заполнившее будто бы воронку лунного кратера.
Михаил сделал вид, что не понимает, о чем я говорю. В своей басовитой манере посмеялся и не ответил. Мы пошли вдоль берега, в руке у меня боязливо вытягивала горло бутылка водки, наполовину, ну, может, почти наполовину полная.
