Это был скромный городок, куда мы кривыми путями забрели в гости. Глянулась единственная достопримечательность: женское общежитие местного очень среднего и немного технического учебного заведения.
Ночевали в томлении. Хозяин, уехавший по своим делам, разрешил курить в доме, и мы немного, в течение нескольких часов, покурили в потолок. Дым плотно висел над нами, загибаясь по краям.
Собака лежала в тазу, замоченная в ядреном растворе.
Раствор изготовил Рубчик, на ходу фантазируя с перцем, солью, мукой, рассолом, уксусом и всевозможной травой, и даже почками — на дворе была весна, первый ее всерьез теплый денечек, такой ласковый, что его желалось почесать по холке пушистой.
Под утро я несколько раз поднимался, садился возле тазика, принюхивался в ужасе.
— Сырую-то не жри, — просил братик сонно.
Я сглатывал кислую слюну предрвотного отвращения.
Проснувшись утром, тазика не обнаружил.
Рубчик уже разжег костер во дворе и грел руки у нервного, на ветру, пламени. Тазик стоял на приступках дома.
— В холодок вынес, — пояснил мне Рубчик.
— А если девки передохнут? — спросил я, тронув носком ботинка замоченную собачатину.
Рубчик смерил меня презрительным взглядом. Настолько презрительным, что я сам себя осмотрел вслед за ним. Ничего особенного, достойного столь сильного презрения, на себе не приметил.
— Никто еще от мяса не умирал, — сказал Рубчик.
— Тоже мне мясо, — посомневался я.
— А кто тогда собака? Гриб? — поделился резоном Рубчик.
Девушки собрались к обеду, очень довольные и внимательные. Пока мы знакомились, глаза их искали жареного и съестного.
Братик не стал их томить ожиданием: торжественно вынес таз, раскрыл его и любовно посмотрел на содержимое.
— Это была моя любимая порося, — рассказал он, с нарочитым кряхтеньем ставя тазик на землю. — Мы ели из одной соски.
— Такая старая порося? — спросила одна из пришедших к нам. — Или ты до сих пор пьешь из соски?
— Ну, хорошо, хорошо, — согласился братик, весело сморгнув. — Ели из одной миски...
— Чего ели-то? — не унималась гостья.
— Баланду, чего, — неприязненно вставил Рубчик, нанизывая смачные куски на самодельные, из заточенных прутьев, шампуры.
— А пахнет вкусно, — сказала вторая, приблизив лицо к готовому шампуру, который Рубчик ей безбоязненно передал, истово уверенный в качестве своей работы.
Меня передернуло.
Девушка приладила шампур над костром. Братик еще с утра предусмотрительно принес с речки рогатки, которые местные рыбаки навтыкали для своих нужд. Девушки, числом три, рассевшись возле Рубчика, стали принимать у него шампуры и размещать на рогатках мясные ломти, издавая обычные в таких случаях восклицания:
— Ой, горячо! С-с-с... Обожглась.
— Какой кусок огромный... Подгорит. Рубчик, давай его напополам разрежем.
— А это мой будет шампурочек. Сиротский. На полпуда весом...
— И вот я говорю, — поддерживал разговор братик. — Матушка наша кормила порося молоком и медом, и он рос розовый, как мандарин. Все понимал, отзывался на имя...
— А как его звали? — вполне простодушно поинтересовались у братика.
— Тобик, — не сдержался я.
Братик дернул щекой и сделал мне глазами внушение.
— Летом мы гуляли с ним по лесу, — продолжил он. — А зимой он катал меня на санках.
— Странная какая-то свинья, — усомнилась одна из девушек.
— Да он шутит! — воскликнула вторая.
— Здесь вообще все шутят, — вновь не стерпел я.
Нанизав все мясо, Рубчик ушел в дом и вернулся с огромной бутылью самогона. Девушек, судя по всему, напиток вовсе не смутил — с таким обильным шашлыком они готовы были пить все что угодно.
Я подошел к пустому тазику и с легким содроганием заглянул в него, искренне ожидая увидеть забытый на дне огрызок волосатого, с рыжиной хвоста.
Мы вынесли из дома лавки и табуретки, расселись у костра, причем одну из девушек Рубчик посадил себе на колени, вторую приобнимал рукой, а на третью, доставшуюся братику, смотрел с откровенным любопытством.
Я налил себе самогона и выпил один, пока собравшиеся звякали железными тарелками и укладывали себе хлебца и лука к шашлыку, который уже был на подходе, отекал мягко и томительно.
Я отчетливо слышал запах конуры.
К забору подбежала собака, принюхалась и неожиданно залаяла на нас.
«Совсем, что ли, сдурели, мать вашу, людоеды», — примерно так я перевел себе ее лай.
— Кыш! — сказали взвизгнувшие и вздрогнувшие девушки.
— Кыш! — повторил в тон им тонким голосом братик и запустил через забор весомым камнем.
Собака в ужасе присела, а затем резво убежала рассказывать собратьям, какой тут беспредел творится: дикари понаехали, ничего святого.
— Ну что, — сказал Рубчик, — шашлык готов!
Он ссадил с себя и на минутку оставил девушек, присел к огню, не переставая, впрочем, иногда коситься в сторону новых подруг, будто пугаясь, что их унесет сквозняком или всех разом присвоит братик.
Но девушки сидели твердо и смотрели вожделенно в огонь. В огне потрескивало мясо, темное и с виду крепкое настолько, что происхождение его было очевидным.
— Я не буду это есть, — повторил я сквозь зубы, присев напротив Рубчика.
— Только попробуй, — с угрозой ответил Рубчик.
— Даже пробовать не буду, — ответил я.
Рубчик поднял вверх шампур, принюхался и сообщил:
— Знатный зверь.
Неподалеку от дома раздался печальный собачий вой.
— Если она не заткнется, шашлык у нас будет каждый день, — сказал негромко Рубчик и начал раскладывать куски по тарелкам. Мне тоже положил, сволочь.
Вой не смолкал.
— Чего она? — удивились девчонки. — Может, бешеная?
— А может, в этой деревне все собаки бешеные? — спросил я, злорадно глядя на Рубчика, но было уже поздно. Не дождавшись парней, наши гостьи вцепились крепкими зубками в паленые мяса, держа в уверенных руках шампуры.
— Э! Э! Э! — возмутился братик. — А чокнуться? А за знакомство?
Чокнулись. Жахнули. Занюхали лучком. Познакомились наконец-то.
Вой прекратился.
«Наверное, умерла от разрыва сердца, — подумал я мрачно о собаке. — Или, тихо матерясь и роняя скупые собачьи слезы, ладит себе петлю...»
Я спьянился быстрее всех, потому что закусывал только луком, и сам уже пах как луковица.
