— Литератор я никакой. Писателем-то еле-еле себя считаю. Вы кто? Пис-с-а-а-тель. Тьфу! Хотя говорю, конечно. Охотником гораздо проще себя назвать, да только настоящие охотники-промысловики — это мои товарищи, для которых промысел — их единственное и главное дело жизни. И я им в подметки не гожусь. У меня смешанное ощущение собственной жизни, хотя как на духу: главное — написать что-то стоящее.
— Есть среди твоих вещей самая радостная и удивительная для тебя? Я, пожалуй, больше всего люблю «Гостиницу «Океан"», хотя ни одну твою повесть я неудачной назвать не могу. Все очень хороши. Ты как сам воспринимаешь написанное тобой?
— «Гостиница «Океан"» моя, наверно, тоже самая любимая вещь. Ну, наряду еще, скажем, со «Стройкой бани» и «Тойотой-крестой». «Креста» — продолжение «Гостиницы». В «Гостинице» есть самое близкое соприкосновение с непостижимым. Там граница. Хотя я бы сейчас ее совсем по-другому бы написал. Но абзац про самолет и горючую и горемычную Пахину душу считаю лучшей удачей. Еще люблю «Енисей, отпусти!». Всегда ценишь, когда даешь ответ на самый невозможный, пограничный вопрос. За этим такая даль встает, что дух захватывает и мурашки по хребту ползут. Просто у каждого мурашки бегут от разного. Поэтому столько книг. Когда нравятся свои рассказы — это правильно; помню, Бунин вспоминал, как пришел к Льву Николаевичу, а тот на диване с довольным видом читал «Казаков». Ведь еще и знал что читать при Бунине!
— Необходима ли писателю гражданская позиция?
— Обязательно. Хотя не очень люблю политику и политических деятелей. Не понимаю, почему никому из тех, у кого полно денег и власти, неохота пойти на шаг дальше — сделать, чтоб народ тебя по-настоящему полюбил, как отца и близкого человека, чтоб прославиться служением Родине, в историю войти великим деятелем. А моя позиция такова: у нас идет полнейшее размазывание по полу трудового человека, никакой демократии нет — одни бумажки, ну и идеология, понятно, разрушительная. Рынок и свобода каждого от всякой ответственности не может быть целью общества. Что делать — не знаю. И как подумаешь, что снова измыслили Туруханскую ГЭС строить — Угрюм-реку (Нижнюю Тунгуску) гробить, так и вовсе жить неохота.
— Что будет с нашей страной? Есть у тебя прогнозы?
— Не имею права делать прогнозы. Я червь, ничего не знаю и не понимаю. Хочу верить в возрождение, но вижу глазами погибель. Верую сердцем в Русь и в неиспо-ведимость путей Твоих, Господи.
ВСЕВОЛОД ЕМЕЛИН:
«Где она вообще, слава моя? А ни хрена нет!»
Всеволод Олегович Емелин родился в 1959 г. в Москве. По окончании средней школы поступил в Московский институт геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Завершив учебу, четыре года работал на севере Тюменской области. Вернувшись в Москву, устроился экскурсоводом.
Первая публикация — 2000 г.
С 2002-го участвует в поэтическом объединении «Осумасшедшевшие безумцы» вместе с поэтами Мирославом Немировым, Андреем Родионовым, Евгением Лесиным.
На сегодняшний день — автор книг стихов «Песни аутсайдера», «Стихотворения», «Жалобная книга», «Роптания», «Спам».
Работает в церкви плотником.
Стихи Емелина, что бы он сам о себе ни говорил, люди знают наизусть. Даже я помню несколько его стихов и, наверное, почти все из опубликованного Емелиным могу продолжить по памяти, иногда переходя на прозу, конечно, но дух по возможности сохраняя.
Мне всегда было интересно, как дошел он до жизни такой — судьба его вызывала мое любопытство. Поэтому мы с ним вообще о литературе не говорили. Только о нем, только за жизнь.
Дело происходит в Москве. Сначала в кафе, потом у него на работе, потом дома у него, потом опять, кажется, в кафе… Вы, наверное, не о том сейчас подумали. Мы были трезвы все это время. Просто разговорились.
— Юмор Всеволода Емелина — он перешел по наследству от отца или, быть может, от матери?
— Ну, отец, наверное… Мать не любила шуток. А отец был с чувством юмора, да.
— А родители твои — кто они?
— Родители — служащие. Отец, как это сейчас называется, дизайнер. Художник-оформитель. С матерью история интереснее. Она в Кремле работала.
— Да что ты…
— Да-а… Секретаршей. Начала работать еще при Сталине. И закончила, собственно, в 91-м, при перемене власти.
— Ага, значит, вы обеспеченные люди были! Да?.. Лишенные чувства юмора либералы могут сказать после твоего рассказа: вот смотрите, ребенок вырос на «микояновских» сосисках — значит, именно поэтому Емелин так печалится в своих стихах о могиле Брежнева, где, как он сам говорит, не тело генсека, а юность его похоронена!
— Ну, не знаю, что сказать… Я печалюсь не о сосисках, а потому, что — юность, юность ушла.
— Это никак не связано?
— Боюсь, что нет. Может, на подсознательном уровне, но, насколько я осознаю, — нет ничего такого. Тем более что сейчас эти сосиски — пожалуйста…
— Нет, сейчас — это другое дело. Они же говорят, что в советское время все были голодные…
— Нет, я не был. Никогда.
— А не было таких историй у тебя, когда кто-то, скажем, из одноклассников твоих вдруг узнавал, как живет твоя семья?
— Было, конечно. Переехали мы на новую квартиру, в отличном, по тем временам, кирпичном брежневском доме… Это был год 71-й, что ли. Переехали мы из двухкомнатной в трехкомнатную. Как я понимаю, Совмин имел возможность улучшать жилищные возможности своим сотрудникам. Чешский гарнитур у нас был.
А там же, рядом со школой, была академия имени Фрунзе, и в классе многие были дети офицеров. Привел я как-то домой нескольких ребят, в том числе и одного офицерского сына. И я помню, какие у него были квадратные глаза… Сервант чешский, с набором хрусталя он увидел. . .
И класса где-то с 7-го или с 8-го я все понял и стеснялся уже. Это был очень серьезный комплекс.
— А отец где работал?
— Было такое учреждение, боюсь, что сегодня его нет, — НИИ автоматики. Тоже место известное, в районе ВДНХ, воспетое Солженицыным в романе «В круге первом». Шарашка Марфина до сих пор стоит, отец мне ее показывал. Недалеко от гостиницы «Останкино» тянется забор — там старый корпус, Солженицыным описанный.
— Родители были «советскими людьми», как я понимаю.
— Абсолютно.
— Они долго прожили при новых временах?
— Отец их фактически не увидел — он в 88-м году умер. А мать умерла совсем недавно.
— Ругалась на новую власть?
— Она была железный человек, волю эмоциям не давала, когда начались все эти разоблачения. А когда наступили новые экономические отношения, и это совпало с ее выходом на пенсию, у нее уже почти не было сил ругаться.
— А она после 91-го года где работала?
— Она уже была на пенсии… После ее смерти я бродил по квартире — она ни одной пустой банки не выбросила, все сохранилось. Я помню, что она, будучи уже шестидесяти с лишним лет, готова была ехать на край Москвы, где картошка на десять копеек дешевле стоила, чем в соседнем магазине. Когда я покупал, мне что-то приходилось врать, что я съездил на рынок к черту на кулички… Она все равно, конечно, понимала, что я вру, расстраивалась, что деньги трачу. У них была такая мафия старушек: как только где что подешевле выкинут — сразу все друг другу сообщали.
