— Какой режиссер мог бы экранизировать твои сочинения?
— Терри Гиллиам, который снял «Эдвард Руки-ножницы», «Братья Гримм»…
— «Братья Гримм» многим не нравятся.
— Прекрасный фильм… Хотя, знаешь, всегда хочется, чтоб твой режиссер был более талантлив, но чем более он одарен, тем меньше оставит он от того, что ты написал. Поэтому самый приятный режиссер для автора — тот, который сделает кальку с текста и перенесет ее на экран.
— Сергей Лукьяненко спустя какое-то время, то есть совсем уже взрослый и маститый Лукьяненко: чем он занимается? В пятьдесят, скажем, лет.
— Да это всего через десять лет, это немного… На Лазурный берег не хочу, мне там не очень нравится. А нравится остров Корфу. Это Греция. Если будет там маленький домик, куда можно приезжать и там гостить, — хорошо. Но при этом постоянно я буду жить в Москве, потому что — это очень несовременное мнение, но я патриот. Я люблю свою страну.
— Политические убеждения должны быть у писателя?
— К сожалению, да. Лучше всего их не иметь, но так не получается.
— Каковы они у Сергея Лукьяненко?
— Я жуткий российский шовинист и полнейший русофоб. Меня не любят патриоты, потому что у меня патриотизм неправильной системы. И меня не очень любят космополиты, потому что я патриот, что тоже неправильно, на их взгляд. Поэтому мне достается и слева, и справа. Все говорят: приходи к нам, приходи к нам. В национал-патриоты, к примеру. Я говорю: «Ребят, у вас гранаты не той системы». «Хорошо, — говорят мне, — тогда приходи к нам в космополиты». Я говорю: «Ребят, знаете, у вас вообще гранат нет, а нам они еще пригодятся». Так все и происходит. . . Надо избегать крайностей.
— Но русские люди очень любят крайности.
— Еще больше крайности любят американцы. А, к примеру, Восток — он немножко проще. Он позволяет понять: нет света — нет тьмы; свет — это правая рука тьмы, а тьма — это правая рука света.
— Ты выработал какие-то максимы, согласно которым ты живешь на свете?
— Я всегда исхожу из презумпции доброты. Это означает, что каждый человек, которого я встречаю, — он добрый и хороший, пока он не доказал своим поведением обратное. Если это происходит и выясняется, что человек все-таки сволочь, я становлюсь жесток и беспощаден и ненавижу человека искренне и всей душой. Но изначально я считаю, что человек достоин любви и уважения. Больше всего я не люблю предательства. И не терплю, когда впадают в пессимизм: уныние — страшный грех, уныние — это то, что толкает человека ко всем остальным грехам.
— Из мушкетеров ты был бы Портосом?
— Я был бы гибридом Портоса и Атоса… А временами немножко д'Артаньяном и немножко Арамисом.
«Три мушкетера» — гениальная книга, конечно: там замечательно точно даны четыре человеческих психотипа. В характере моем много разных сторон. Меня классифицировали как Бальзака, согласно одной питерской методике… но не знаю, не знаю.
— Что может разозлить Лукьяненко настолько, что он ударит человека по лицу?
— Много чего. Подлость. Ложь. Немотивированная злость. Всех злодеев лично бы стер в порошок.
— В России любят жестоких и даже злобных правителей.
— В России любят сильных правителей, это несколько разные вещи. Правитель не может не быть сильным. И еще многое зависит от тщеславия. Когда человек хочет, чтоб его помнили — и помнили как благого реформатора и спасителя. Деньги быстро перестают иметь значение, когда речь идет о вечности. Начиная с десятого миллиона начинается тщеславие. Это самый главный движущий мотив тех, кто правит миром. Но для человека, который управляет такой огромной территорией, как наша, вопрос ставится просто: он должен быть жестким и циничным, это неизбежно. Поэтому я сам никогда не пойду во власть — она пробуждает самое ужасное, самое гнусное, что во мне есть. Я недостаточно силен для того, чтобы выдержать это искушение.
Это как Гэндальф, которому Фродо протягивал кольцо со словами: «Ты же мудр, Гэндальф, ты же добр, ты обладаешь огромной силой!» — и тогда Гэндальф затрясся и сказал: «Убери! Потому что желая людям добра, желая им всего хорошего, я бы погрузил мир в такой ужас…» Когда я это прочитал, я понял, что Толкиен — великий писатель. Он совершенно четко понял природу власти и суть ее. Любая власть — кольцо, надевая которое, ты отказываешься от многого человеческого в себе. Они ведь все или почти все хотят блага, пока не наденут это кольцо.
— А ты не хочешь блага?
— Я хочу блага. Поэтому я кольцо и не надену.
ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ:
«Среди новых поэтов я самый читаемый. Скорей всего, никто просто не рубит в моих стихотворениях…»
Дмитрий Борисович Воденников родился 22 декабря 1968 г. в Москве.
Окончил филологический факультет педагогического университета. Работал на «Радио России»: создатель и ведущий программ о современной русской литературе «Записки неофита» и «Своя колокольня». Один из составителей антологии новейшей русской поэзии «Девять измерений» (2004).
Автор нескольких книг стихов, в числе которых «Holiday», «Как надо жить — чтоб быть любимым», «Мужчины тоже могут имитировать оргазм», «Вкусный обед для равнодушных кошек. Стихи и интервью», «Черновик. Книга стихотворений» и др.
Когда говорят, что критика нужна для того, чтобы помочь литератору разобраться в себе, я всегда внутренне немножко веселюсь. В моем понимании, да простят меня критики, настоящий литератор лучше всех знает все свои достоинства и все свои недостатки. Он, если еще не выжил из ума, может такую критическую статью о себе написать, какую ни один критик не осилил бы. Разбить себя в пух и прах
и сверху плюнуть… Ну и панегирик тоже сумеет себе изготовить, если захочет.
Я к тому, что мои ощущения от стихов Воденникова лучше всего сформулировал сам Воденников: «Мои недостатки, — сказал он, — в том, что большинство моих стихотворений — мучительны. Залиты солнцем, но мучительны». Слово «недостатки» тут, конечно, вполне условное (вместо него вполне могло стоять слово «достоинство»; я бы именно это слово и поставил). Но вообще сформулировано очень точно.
…Это интервью начиналась как провокационное. Вопросы стоили ответов — да и сложно было бы представить Воденникова, всерьез отвечающего на вопрос о том, зачем он красивый такой родился на белый свет. (Я, впрочем, спрашивал почти серьезно.)
Но потом интонации сменились, и получился разговор в иных тонах. Не знаю, почувствуется ли это… хотелось бы. Все, вроде бы… Ну, тогда встречайте. Это, повторюсь, Дмитрий Воденников — самый, пожалуй, известный поэт в своем поколении. Когда он вслух говорит об этом, меня ничто не коробит. Он же правду говорит.
— Дмитрий, приветствую. Расскажите, пожалуйста, откуда вы родом, где учились, чем занимались, с какой поры началась литература и чем занимаетесь ныне?
— Здравствуйте, Захар. Родом я из Амстердама. Моя мать однажды сбежала отсюда туда с одним заезжим музыкантом, сбежала от моего отца, который был известным советским миллионером. То ли ей наскучило бояться, то ли деньги ей надоели (она была очень красива и могла себе это позволить — устать от денег)… В любом случае — она перешла границу, уже беременная, в одной кацавейке и с банкой огурцов для родственников скрипача (я разве не сказал, что он был скрипач? Странно). С пианистом особенно ничего не получилось, но я уже был в ее утробе — и некоторое время она подрабатывала в приморских ресторанах пением песенок Аллы Пугачевой и иногда удила рыбу (кормить же ребятенка как-то ведь надо было). Потом отец ее простил, и она вернулась домой. С той же банкой и со мной. Но недолго я резвился на папиной ферме. Однажды (не самым лучшим днем: тоскливым и муторным — знаете, какие бывают ноябри в России) меня украли цыгане и научили ходить по проволоке (тогда как раз сдох их любимый медведь Рустем). Так я заработал свои первые деньги. Стихи же пришли позже. Когда я вдруг сбежал из табора и спал в росистых стогах под городом Кишиневом. Там меня и нашли критики.
