— Что в литературной периодике, на ваш вкус, наиболее адекватно отслеживает и оценивает литературный процесс? «ЛГ», «ЛР», «День литературы», «Экслибрис», «Культура»? Толстые журналы?
— Литературная периодика — это такая система зеркал, которая «отслеживает» свои собственные галлюцинации. Задача ее, конечно, не в том, чтобы отображать некий «объективный процесс», а чтобы творить его. И на свой лад все они, по-моему, довольно эффективно с этим справляются. Дискурс «Литературки» не спутаешь ведь с «Экслибрисом». Другой вопрос, что многое невлиятельно. Толстые журналы — отдельная институция, весьма почтенная, на самом деле довольно гибкая, когда дело касается текущего литературного процесса. Так или иначе, это последние экспертные институты, которые пока еще существуют в литературе. Можно говорить об эффективности их работы, но выплескивать с водой ребенка не стоит.
— Я в свое время спросил у критика Валерии Пустовой, сохранилось ли, на ее взгляд, идеологическое разделение в современной литературе, и, в том числе, в критике? Валерия ответила, что идеологическое разделение — вчерашний день. Мне кажется, она немного лукавила, причем вполне сознательно. Знаете ли вы, Василина, примеры неприятия качественных текстов именно в силу идеологических причин?
— Я и сама готова не принять «качественный текст» «в силу идеологических причин», извините, конечно, за кавычки. Что вообще за термин — «качественный текст»? У вас повернется язык назвать книгу Достоевского «качественным текстом»? Евангелие? Того же Довлатова? У меня только на последнего рука, может быть, поднимется.
— О Евангелии ничего не скажу. В любом случае литература — это ремесло. И понятие «качественный текст» я нахожу абсолютно адекватным. Какой смысл измерять нашу работу Евангелием, когда иные из нас так и не научились правильно складывать слова…
— В любом случае идеология — не какое-нибудь чуждое всему наилучшему в человечестве огородное пугало, а часть сложной мировоззренческой системы, оптики восприятия, результирующая многих взглядов. Почему же идеологию (которая, конечно, может быть плохо осознаваемой) нужно выносить за скобки, когда читаешь книгу? Тем более что это и практически едва ли вообще возможно. Вся литература, вся философия, вся политика насквозь идеологичны. Критерии оценки литературного текста никогда не бывают сугубо эстетическими, что бы ни утверждали приверженцы эстетической критики. Нам часто говорят: возьмите текст как текст и пользуйтесь тем инструментарием для его оценки, который вам предоставляет сам автор. Но с какой стати? Ведь текст не существует вне контекста.
По-видимому, в разговоре с Валерией вы имели в виду идеологическое разделение на пресловутых «либералов» и «патриотов». Возможно, теперь оно уже не столь актуально. Сегодня, знаете ли, стыдно называться либералом точно так же, как стыдно было называться коммунистом десять лет назад. Эти понятия себя скомпрометировали, и неизвестно, какое из них — в большей мере. Я ни в коем случае не хочу сказать, что быть коммунистом или либералом по сути этих понятий — постыдно. И коммунизм, и либерализм — результаты развития социальной и политической мысли, и нельзя утверждать, что самая суть их червива. Но вы попробуйте быть по-настоящему либералом, по-настоящему коммунистом, а не сатирическим воплощением. Сплошь да рядом либерал утверждает: «Нам нужны все точки зрения, и двух мнений тут быть не может». Но он не готов умереть за вашу возможность говорить, как Вольтер, если вы не готовы прежде умереть за его право высказываться — скорее он вас удавит, выбрав меньшее из двух зол.
Да и само разделение на «тех» и «этих» посредством старинной демаркации уже, наверное, не соответствует изменившейся реальности.
— И в этом вопросе, Василина, я не отстану от вас так легко. Как вы тогда относитесь к расхожему мнению людей, работающих в так называемыз «патриотических журналах», что вот они готовы напечатать кого угодно из либерального лагеря (милое словечко), зато, скажем «Октябрь» или «Знамя», вряд ли пойдут на то, чтобы принять в распростертые объятия людей из «Нашего современника» или «Москвы»? Исключения есть, конечно, — скажем, Сергей Есин, или Михаил Тарковский, или, наконец, Васили-на Орлова, — но вы все равно именно исключения. И, к слову, не боитесь ли вы, Василина, что пред вами закроются какие-то двери после недавней публикации вашего очерка в «Нашем современнике»?
— На самом деле «Наш современник» — издание более либеральное, чем некоторые записные либеральные издания. Когда они напечатали мои записки «Русский остров», о посещении Дальнего Востока, они фактически напечатали постороннего для себя автора. Я знаю, они и ваши стихи печатали. Смею думать, что печатали, исходя из соображений достоинства текста, хотя в устном разговоре они могут не соглашаться с вами или со мной совершенно точно так же, как и вы или я — с ними. Я, конечно, не боюсь, что после публикации там другие двери для меня закроются. Зачем входить в двери, которые могут закрыться по таким причинам. И вообще: в главную дверь мы входим только однажды, и я все двери мира готова была бы, если бы могла, отдать за один этот вход.
— Василина, вы берете такие высоты смысла в нашей беседе, что я просто не в силах их поддерживать. Давайте я буду все время вас спускать на землю. Если бы вам предложили экранизировать ваши тексты?
— Я еще не написала ничего, что было бы достойно экранизации, никакого «экшна». Всяческая «атмосферная» (а я свою отношу именно к таковым) проза в экранизации не нуждается, как не нуждается перевод, скажем, живописи в графику. Это совершенно разные виды искусств, развивающиеся по разным законам. Но я бы очень хотела заняться кино. Я бы хотела экранизировать «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса. Хотела бы экранизировать «Дневники» Достоевского — это был бы фильм на грани между художественным и документальным. Я бы хотела (и могла) снять фильм о Дунае. И немного о Москве со всеми ее метро, пластиковыми офисами, высокоскоростными магистралями, психушками, бомжатниками и вокзалами. Уверяю вас, это был бы пронзительный фильм.
— Верю… Вот вы хотели бы снимать кино — и не снимаете. Пишете книги. Они не всегда, как вы же сами говорите, получаются. А в чем главные проблемы современных молодых писателей? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?
— А кто их знает, в чем их главные проблемы. Моя проблема в том, что в России закрываются школы, что мой Дунай лежит в развалинах, сейчас, впрочем, говорят, начинает подниматься — но почему? Потому что остров Русский, он же Экипажный, отдадут под казино. В 2003 году вывели войска, после чего рухнули не только солдатские казармы, но и старинные кирпичные здания XVII века, имеющие историческую и архитектурную ценность. Моя проблема состоит в том, что, если все будет продолжаться так, как идет, то через сотню-другую лет читать по-русски окажется некому — не только мои высокосодержательные в плане меда и молока сочинения, а и тех, кто будет славен, доколь жив будет хоть один пиит. В подлунном мире. Китайском там. Или английском. Или арабском.
— Да, так может быть… О чем я вас не спросил, Василина? — Как-то я разговаривала с Александром Прохановым и под занавес спросила: не забыла ли я его о чем-нибудь спросить. И он мне сказал: вы не задали самого главного вопроса — «кто вы, мистер Проханов?». Интересовалась я также у Ольги Славниковой, о чем ее не спросила — тоже под конец разговора. Она ответила, что хочет назвать нескольких молодых писателей, которых стоило бы отметить.
