«Если этот труп по ночам ходит и ловит случайных путников, это не так страшно, чем сидеть в подъезде…» - думаю.
Вытаскиваю из кармана упаковку жвачки, кидаю пару пропитанных ароматной кислотой кубиков в рот. Сбоку тянется рука нагнавшего меня Кизи. Поленившись выдавливать кубики жвачки, кидаю на ладонь ему всю пачку.
Из темноты встает полуразрушенная «хрущёвка», сереет боком. Неожиданно вспыхивает огонёк в одном из окон на втором этаже. Мы присаживаемся, я, чертыхнувшись, падаю, чуть ли не на четвереньки. Огонёк тут же гаснет.
Шея машет рукой, пошли, мол. Кизя трогает ладонью землю, - жвачку мою потерял.
Медленно отходим, огибаем дом с другой стороны. Идём вдоль стены по асфальтовой дорожке. Хрустит под ногами битое стекло.
Хасан поднимает руку, останавливаемся. Прижимаюсь спиной к стене, чувствую бритым, тёплым затылком холод кирпича. Оборачиваюсь на Кизю, он жует - нашёл-таки. Кизя делает шаг вбок, на землю возле асфальта, видимо, пытаясь обойти стекло, и резко отдернув ногу, произносит:
- Ёбс!
Смотрю на него.
- Говно! - произносит Кизя с необычайным отвращением. Слышится резкий запах. Видимо, канализацию прорвало в доме.
Астахов, идущий позади Кизи хмыкает.
Кизя бьёт каблуком по асфальту.
Шея недовольно оборачивается:
- Женя, ты что, танцуешь?
- В дерьмо вляпался, - поясняю я.
Идём дворами мимо то деревянных, то железных заборчиков, лавочек у подъездов, мусорных куч. Лицо задевают ветви дворовых деревьев. Останавливаемся на углах, перебегаем промежутки между домами, осматриваемся, идём дальше. Хасан уверенно ведёт нас.
Как всё-таки здесь всё похоже на российские городки, на пыльные дворики Святого Спаса. Сейчас вот подойдем к этой трехэтажке, а там Даша половички вытрясает, в белых кроссовочках, в голубеньких брючках, в короткой маечке, и виден открытый загорелый пупок, и тяжелые грудки встряхиваются, когда она половичком взмахивает… Ага, Даша… Хасан, выворачивая за угол, лоб в лоб сталкивается с женщиной, здоровой чернявой бабой в платке, в кожаной, расстегнутой на груди куртке, в юбке, в резиновых сапогах. Некоторое время все молчат.
- Напугалась… - говорит она спокойно, и чуть улыбаясь - это слышно по голосу.
Хасан отвечает что-то нечленораздельное, но по-русски. Приветливый набор звуков, произнесённый Хасаном, должен по его замыслу выразить то, что мы тоже немного напугались, но всё, как видим, обошлось благополучно, мы вот тут прогуливаемся с ребятами и сейчас разойдемся мирно по сторонам. Чуть склонив голову, женщина тихо проходит мимо нас, мы стоим недвижимо, как манекены, глядя вперед.
Обойдя замыкающего Астахова, женщина заходит в подъезд, дверь громко и неприятно скрипит, и зависает в полуоткрытом состоянии.
Шея оборачивается на нас, Астахов коротко и многозначительно кивает головой вслед женщине. Шея раздумывает секунду, потом говорит:
- Идём!
Чувствую, что Астахов недоволен. А я? Не знаю. Чего, убить ее, что ли, надо было? Взять бабу и зарезать? Как корову… Ну что за дурь.
«Сейчас она позовет своих абреков, - думаю, - и они нас самих перережут. Как телят».
Покрепче перехватываю ствол. Сжимаю зубы.
«Сейчас, перережут. Хер им».
Останавливаемся у корявых кустов. Присаживаемся на корточки. Смотрим назад, на тот дом, от которого отошли. Ломаю веточку, верчу в руках, бросаю. Где-то далеко раздаются автоматные очереди. Здесь, вокруг нас, тихо.
Встаем, двигаемся дальше. Совсем уже стемнело.
Как мы пружинисто и цепко идём, какие мы молодые и здоровые…
Всё, наш дом, приплыли. Пятиэтажное здание серого цвета, «хрущёвка», второй подъезд. Напротив дома, видимо, была детская площадка. В темноте виднеется заборчик, качели, похожие на скелет динозавра, беседка, как черепашка…
Шея тыкает в меня пальцем и затем указывает на дальний угол дома.
- Глянь и вернись, - говорит он тихо, когда я прохожу мимо него.
Как всё-таки плохо идти одному. Чувствую себя неуютно и нервно. Неприязненно кошусь на окна: разбитое, целое, разбитое, потрескавшееся… Вот было бы замечательно увидеть там лицо, прижавшееся к стеклу, расплывшиеся губы, нос, бесноватые глаза. Даже вздрагиваю от представленного. Угол. Заглядываю за. Помойка, мусор, тряпки, битое стекло. Вглядываюсь в темноту. Опять где-то раздаются выстрелы. Дергаюсь, прячусь за угол.
«Ну чего ты дергаешься, - думаю, - чего? Черт знает, где стреляют, а ты дергаешься».
Возвращаюсь к своим, не глядя на окна. Хасан и Шея уже зашли в подъезд, Астахов держит дверь, ждет меня. Вхожу, Астахов медленно, по сантиметру, прикрывает дверь, но она все равно выдает такой длинный, витиеватый скрип, что у меня начинается резь в животе.
Поднимаемся на второй этаж. Смотрю вверх, в узкий пролет. Естественно, ничего не вижу. Шея щелкает зажигалкой перед одной из дверей - только на секунду, прикрыв ее ладонью, при вспышке озаряется цифра «36».
«Надо же, - думаю, - номер сохранился. А чего бы ему ни сохраниться. Кому он нужен…»
Мы быстро, стараясь не шуметь, поднимаемся выше этажом. Прислушиваемся.
«Бля, куда мы забрели», - думаю.
Чувствую внутри мутный страх, странную душевную духоту, словно всё сдавлено в грудной клетке.
- Чего будем делать? - спрашивает Астахов.
- Попробуем выбить любую дверь, - отвечает Шея. - Может быть, через окна удастся уйти.
Распределяемся: Женя Кизяков, Дима Астахов и я усаживаемся возле окна на площадке между вторым и третьим этажами - смотрим на улицы, поглядываем на двери, чтобы кто-нибудь нежданный не выскочил с гранатометом. Хасан и Шея стоят сидят на лесенке чуть ниже нас.
Вижу качели на детской площадке. При слабом порыве ветра дзенькает стекло ниже этажом…
Дерево… Крона как будто бурлит на слабом огне… Кто-то когда-то сидел под деревом, целовался на скамеечке. Чеченский парень с чеченской девушкой… Или у них это не принято - так себя вести? У Хасана надо спросить. Принято у них под деревьями в детских садах целоваться было, или это вообще немыслимо для чеченцев.
Куда всё-таки нас, меня занесло. Сидим посереди чужого города, совсем одни, как на дне океана. Чего бы Даша подумала, узнай она, где я сейчас?…
На какое-то время в подъезде воцаряется тишина. Потом Дима тихонько кашляет в кулак. Чувствую, что у меня затекла нога, меняю положение тела, громко шаркая берцем. От ботинок Кизи веет тяжелым, едким запахом кала…
- Кизя, может, ты снимешь ботинок и положишь его за пазуху? - предлагает Астахов шепотом. - Я сейчас в обморок упаду.
Я чувствую, что Кизя улыбается в темноте. Он необидчивый. Даже как-то радостно реагирует, когда над ним шутят. И от этого значение и едкость шутки совершенно растворяются.
