Попытался кричать, но едва не потерял сознание, выдавив из себя негромкий вопль — легкое, что ли, розочкой прорезали?
Ложился иногда и отдыхал, но недолго, пугаясь заснуть.
Один раз перевалился на спину, посмотрел на небо. С удивлением обнаружил, что звезды шумят. Он явно услышал их шум, словно они — кроны деревьев. Покачивались, мигали медленно и шумели.
Вновь пополз.
«В канаве — не умру», — повторял иногда. Потом придумывал другую фразу и повторял ее.
«Я никого не сдал», — говорил Саша, когда взбирался на подъем последний, примеченный еще издалека — выводил этот подъем к асфальту, и по асфальту ехали прекрасные, теплые машины.
И уже сидя на асфальте, размахивая нелепо рукой, понял с ужасом — что никто никогда не остановится, видя в свете фар его страшную, кровавую рожу и рваную одежду.
Но еще больший ужас пришел от того, что начало холодеть внутри живота, и голова поплыла, и стало очевидно, что если упадет в обморок сейчас, — уже не выживет, не проснется.
Выполз прямо на дорогу, на середину ее. Остановился кто-то.
И только после этого наплыл потолок приемного покоя. Темный, почти неразличимый — оттого, что темно было в коридоре.
Саша смотрел в потолок.
Ночью, это, наверное, было той же ночью, его погрузили на каталку, везли по коридору. Нянечка мыла его тело теплой водой.
Куда-то перекладывали, делали рентген, поворачивали, переворачивали, он стонал.
Потом приехали в почти пустое помещение, где ходили двое врачей, крепких мужиков в голубых халатах.
Ничего не спрашивая у Саши, переложили его на кушетку. Порезали бинты, раскрыли рану на груди.
Он не знал, что они делали, — но показалось, что в грудь, меж ребер вставляют трубки зачем-то. Показалось еще, что кожу по краям раны прихватывают специальными инструментами и оттягивают — заглядывая вовнутрь его тела — нет ли там чего интересного.
Было даже больнее, чем когда пытали. Саша снова заверещал, но не бился, не мешал им работать.
Казалось, что тело внутри — почти пустое, как у куклы. Пустое, но болезненное и очень горячее, и смотреть туда нельзя, и нельзя туда засовывать тонкие железные предметы, это бесчеловечно.
Орал и орал, пока все это продолжалось.
Потом один из врачей сказал спокойно:
— Ты чего кричишь? Мы уже ничего не делаем.
— Извините, — неожиданно чистым голосом ответил Саша и замолчал. Правда, уже ничего не делали.
Врачи отошли, спокойные, от кушетки, где тихо, как после буйного припадка, лежал Саша.
— Подрался с кем, что ли? — спросил только один врач. Саша подумал мгновение и сказал:
— Подрался.
Какая разница, что говорить.
Врачи помыли руки и исчезли. Осталась медсестра, старенькая, тихая и незаметная, как доброе привидение.
— Нашли чего у меня? — спросил Саша. — Операцию будут делать? Стекло есть внутри?
— Не нашли ничего. Зашили, и все. Не будет никакой операции, — ответила она.
Саша поверил.
— А ногу мою что не гипсуете?
— А что ее гипсовать? Просто ушиб. Ты вообще весь синий. Долго били, наверное.
Она не спрашивала ничего — Саша удивился этому.
Его привезли в палату. Еще кто-то приходил… просили позвонить родственникам… он ответил, что — сирота… и буква «с», вылетевшая в дырку от зуба, как-то особенно подчеркнула это сиротство…
Еще был врач… или два врача… трогали руки… давили на живот… капельницу поставили… Саша заснул.
* * *
На улице уже было светло, но необычно тяжелые веки скрывали Сашу от навязчивого света дневного. Впрочем, наверное, уже вечереющего света — он весь день проспал.
Саша лежал, легко вспоминая вчерашнее, не умом и не отбитыми мышцами, а чем-то иным. И вспоминались не боль, не унижение, а теплая и отзывчивая пустота всего тела. Пустоту пытались нарушить, но она высвободилась, выжила и вытолкнула из себя боль, несколько сгустков красного и черного, холодные острия, зерна стекла…
И снова внутри шумело течением крови, еще немного нервным, но легким, легким. И там, где было сердце или душа, — все было легко и бестрепетно. Саша не пытался понять что-то, дойти до чего-то тихим и ленивым рассудком — но, кажется, впал в такое состояние, когда нежданно осознание чего-то приходит само, незваное.
И он понял — или, быть может, ему даже приснилось — понимание того, как Бог создал человека по образу и подобию своему.
Человек — это огромная, шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. Это и есть космос. Если смотреть изнутри мягкого и теплого тела, скажем, Сашиного, и при этом быть в миллион раз меньше атома, — так все и будет выглядеть — как шумящее и теплое небо у нас над головой.
И мы точно так же живем внутри страшной, неведомой нам, пугающей нас пустоты. Но все не так страшно — на самом деле мы дома, мы внутри того, что является нашим образом и нашим подобием.
И все, что происходит внутри нас, — любая боль, которую мы принимаем и которой наделяем кого-то, — имеет отношение к тому, что окружает нас. И каждый будет наказан, и каждый награжден, и ничего нельзя постичь, и все при этом просто и легко.
Саша открыл глаза и убедился, что именно так все и обстоит. Рядом с его кроватью была тумбочка. Напротив стояла еще одна кровать. На кровати сидел человек и ел яблоко.
Человек увидел, что Саша открыл глаза, и помахал ему рукой, словно сидел на другом берегу и говорить не имеет смысла — трудно расслышать. Саша моргнул в знак приветствия.
Нет, все-таки все еще болело, он понял это, моргнув и тем самым заставив дрогнуть несколько мышц на лице. И первая, малая боль словно дала сигнал всему телу, и оно заныло — повсеместно, тягостно и нудно.
Саша лежал и прислушивался к себе: все клокотало и разламывалось, словно внутрь его тела запустили железный половник, перемешали все органы, и они теперь мыкались, места себе не находя.
Увидел в углу костыль, по видимости, не принадлежавший соседу — тот передвигался на своих ногах, и весьма бодро, — дело у него явно шло к выздоровлению.
Саша попросил принести костыль.
— Помочь? — спросил сосед.
— Спасибо, — ответил Саша, снова почувствовав, как буква «с» просвистела мимо сказанного слова, выпав из него.
Сосед стоял рядом с кроватью, не поняв: «спасибо — да» или «спасибо — нет».
Саша зажмурился, поняв, что ему сейчас будет очень больно, невыносимо.
— Меня Лева зовут, — сказал сосед, — зови, если что, — и отошел.
Саша открыл глаза, мельком глянул на Леву и заметил, что Лева — еврей из той редко встречающейся породы роскошных евреев — черно- и пышноволосый, плотный, чуть полноватый, с яркими чертами лица, быстро передвигающийся и, по-видимому, столь же быстро думающий, имеющий готовые ответы на очень многие вопросы, на бесчисленное их количество.
