– А вы читали…
Отец отрицательно качал головой, мама
краснела.
– Вы не любите прозу? – пыхтел
Михаил Алексеевич.
– Не очень, – признался загнанный в
угол папа.
– А поэзию? – закатил пронырливые,
противные глазки редактор.
Отец покосился на багровую от злости мать и
решил потрафить жене:
– Поэзию? Хм! Да, да! Очень! В смысле
люблю.
– Кого больше всех? – не успокоился
Михаил Алексеевич.
Папа растерялся.
– Ну, Ахматову читали? – поехал на
него танком литературный деятель.
– Нет.
– Цветаеву?
– Нет.
– Мандельштама?
– Нет.
– Брюсова?
– Нет.
По мере этого допроса мама все сильнее сжимала
губы, а Михаил Алексеевич откровенно веселился, ему явно доставляло
удовольствие уличить блестящего ученого, генерала в невежестве. Я еще в детстве
поняла, что самые злые люди те, кто хотели стать писателями, но не получили от
бога таланта и подались от безнадежности в редакторы или критики.
«Папусенька, – шептала я про себя, –
ну что же ты позволяешь над собой смеяться? Спроси-ка у этого шута горохового
про интегральные исчисления или хоть проверь его знания таблицы умножения, явно
ведь дальше дважды два не продвинется». И почему это в среде интеллигенции
считается абсолютно нестыдным не уметь сложить в столбик два трехзначных числа,
а вот тому, кто не читал Мандельштама, просто следует застрелиться?
– Ну а произведения Блока вы в руках
держали? – ехидно спросил Михаил Алексеевич.
Тут папины глаза загорелись.
– Конечно. Как же, обязательно.
– Да? – разочарованно спросил
редактор. – И что вам больше всего понравилось?
Папа улыбнулся.
– Ну он не так много написал. Всего одну
книгу, зато какую! Классика.
– Что вы имеете в виду? – удивился
гость.
– Антон Генрихович Блок, «Проблема
турбулентных потоков», – спокойно ответил отец, – а вы о чем
толкуете? Блок, увы, умер молодым. Больше ничего создать не успел.
Позвольте мне тут опустить занавес. Скажу
лишь, что мама, потеряв от ярости голос, собирая отцу в очередную командировку
сумку, вытряхнула оттуда любовно припасенные им детективы и всунула учебники по
литературе…
– Я изумительно загримировалась, –
заорала Гликерия Петровна своим отлично поставленным, нацеленным на озвучивание
гигантского зрительного зала голосом.
Я вынырнула из воспоминаний детства.
– Взяла одежду у внучки соседки, –
гремела Гликерия, – мне показалось опасным являться одетой как всегда. За
нами могут следить!
Посетители вновь повернулись в нашу сторону и
разинули рты.
– Вы можете говорить тихо? –
попросила я.
– Еще тише? – взвыла собеседница.
– Желательно.
– Вы же не услышите.
– У меня острый слух.
– Но я и так еле шепчу, – взвизгнула
старуха, – звук, который издает в полете бабочка, и то громче.
Я встала.
– Пойдемте.
– Куда?
– В метро.
– Зачем?
– Для конспирации.
– Ни за что! В подземке душно.
– Но вы же приехали сюда!
Гликерия Петровна погрозила пальцем.
– Хитрюга! Все еще мне не доверяете.
Великолепно ведь знаете, что мы с Сережей живем совсем рядом, лишь дорогу
перейти.
Тут из самого дальнего угла понеслись
ужасающие звуки, которые кто-то извлекал из несчастной, не готовой к таким
экспериментам скрипки. Я вздрогнула, официантка включила радио, похоже, на всю
мощность. «Эх, эх, эх, разбужу сегодня всех, здравствуй, страна, не забудь, что
я пришла», – неслось над зальчиком.
В любой другой ситуации я бы схватила сумочку
и в ужасе убежала, мне, когда-то профессиональному музыканту, делается тошно от
какофонии. Не воспринимаю даже Шнитке, хотя совершенно искренне считаю его
великим. Да, этот композитор гениален, но он не для меня. Но сейчас я безумно
обрадовалась шуму. Резкие звуки наложились на вопли Гликерии Петровны и
приглушили их, а старушка тем временем продолжала говорить безостановочно, и
через десять минут я узнала кучу совершенно ненужных сведений.
Гликерия Петровна всю свою жизнь проработала в
театре. Сейчас она, не моргнув глазом, утверждала, будто являлась звездой
первой величины, но что-то мне подсказывало: скорей всего ее роль состояла из
двух слов: «Кушать подано». Муж актрисы был театральным художником, делал
декорации. Жизнь семейной пары протекала за кулисами, а когда у них родился
мальчик, то он, естественно, постоянно был около родителей. Сами понимаете, кем
захотел стать ребенок.
Продолжая размахивать руками, бабуся
живописала трудности, с которыми столкнулась на длинном жизненном пути. Муж
умер, в театре ее стали зажимать, намекать на возраст, потом открыто сказали,
что следует дать дорогу молодым, и с почетом выпроводили на пенсию. Гликерия
Петровна осела дома. Ее очень беспокоила творческая судьба Сережи. Никаких
достойных ролей он не получал, в кино сниматься его не звали, в спектаклях не
занимали. Очевидно, он понял, что карьеры на подмостках ему не сделать, и ушел на
преподавательскую работу, стал вести курс актерского мастерства. Гликерия
Петровна только вздыхала, глядя на несчастного мальчика. На ее взгляд, уход со
сцены – самое страшное горе. Но Сергей казался счастливым, он нашел себя. Одна
беда – денег в семье не прибавилось.
Но Гликерия Петровна не упрекала сына, она
лишь грустила, видя, что ее мальчик не может позволить себе ничего лишнего.
Мать знала: сын мечтает о машине, но где взять денег на покупку? Ее скромная
пенсия и крохотный оклад преподавателя – вот и все их доходы. Гликерия Петровна
самоотверженно экономила, сама питалась одним кефиром, а Сереже покупала мясо.
Но тут «мальчику» вдруг повезло, он взялся вести театральный кружок в Академии
медицинской психологии и стал великолепно зарабатывать.
– Сами знаете, Ниночка, – вещала
Гликерия Петровна, – один оклад три тысячи долларов, а еще приплачивают за
каждую победу на всяких фестивалях и конкурсах. Мы теперь сказочно богаты! А
все вы, Ниночка…
