Я убираю с окна мой сувенир, и там остается только мамин. Не могу говорить, только качаю головой. Как мне объяснить моей идеально обрученной маме все, что произошло? Все, чем я рискую? Как объяснить ей, что я опять поступила бы так же? Как сказать ей, что я ненавижу систему, которая создала ее жизнь, ее любовь, ее семью? Которая создала меня?
Вместо этого я спрашиваю:
— Как ты догадалась?
Она убирает с окна и свою рамку.
— Во-первых, я вижу, что ты все сильнее и сильнее влюбляешься. Но я не беспокоилась, считая, что твоя пара для тебя идеальна. Ксандер — замечательный. И ты, вероятно, смогла бы остаться в нашей провинции, в нашем городке, так как обе наши семьи живут здесь. Как мать, я не могла представить себе лучшего сценария.
Она делает паузу, глядя на меня.
— А потом я была так занята своей работой. До сего дня я не понимала, что не права. Ты думала не о Ксандере.
«Не говори этого, — прошу я ее глазами. — Не говори, что ты знаешь о моей любви к другому. Прошу тебя».
— Кассия, — произносит она, и любовь в ее глазах истинна и чиста. Ее последующие слова проникают глубоко в мое сердце, потому что я знаю: она желает мне только добра. — Я вышла замуж за чудесного человека. У меня двое замечательных детей и работа, которую я люблю. Это хорошая жизнь. — Она берет в руки кусочек голубого сатина. — Ты знаешь, что бы случилось, если бы я сломала это стекло?
Я киваю:
— Ткань бы истлела. Она была бы уничтожена.
— Да, — говорит она, будто сама себе. — Она бы истлела. Все бы могло разрушиться.
Она кладет руку мне на плечо.
— Ты помнишь, что я сказала в тот день, когда они пилили деревья?
Конечно, я помню.
— Что это предупреждение тебе?
— Да. — Она краснеет. — Это было неверно. Я была так взволнована, что не могла мыслить рационально. Конечно, это не было предупреждением ни мне, ни кому-то другому. Просто эти деревья нужно было спилить.
Я слышу в ее голосе, что она отчаянно хочет поверить в истинность своих слов, что она почти верит в них. Желая узнать больше, но боясь слишком сильно давить на нее, я спрашиваю:
— В чем особая важность твоего отчета? Чем он отличается от других твоих отчетов?
Мама вздыхает и не отвечает прямо на мой вопрос. Вместо этого она говорит:
— Не понимаю, как медицинские работники выносят, когда им приходится работать над людьми или принимать роды. Слишком тяжело, когда чужие жизни в твоих руках.
В воздухе висит мой невысказанный вопрос: что ты имеешь в виду? Она делает паузу, решая для себя, говорить или нет, и я не нарушаю молчания. И она начинает говорить, машинально полируя стекло сувенира.
— Из Провинции Грандиа, а затем и из других провинций сообщили, что на полях появились странные культуры. В Грандиа они были обнаружены в питомнике, на экспериментальном поле, которое давно не вспахивалось. Другое поле было в сельскохозяйственных районах второй из Отдаленных провинций. Правительство поручило мне и еще двум сотрудникам съездить на поля и представить отчет по этим культурам. Они хотели знать две вещи: пригодны ли эти культуры для употребления в пищу и планируют ли их производители бунтовать.
У меня перехватило дыхание. Выращивать пищевые культуры запрещено, если нет специального распоряжения правительства. Они контролируют производство еды. Они контролируют нас. Одни люди знают, как выращивать культуру, другие — как собирать урожай, третьи — как перерабатывать его, четвертые — как готовить из него пищу. Но никто не умеет делать все от начала до конца. Мы не умеем выживать самостоятельно.
— Мы все трое пришли к выводу, что эти культуры определенно пригодны для приготовления пищи. У производителя из питомника поле засеяно «кружевом королевы Анны». — Мамино лицо вдруг посветлело. — О, Кассия, это было так красиво! Всюду росли молодые побеги. Все поле волновалось на ветру.
— Дикая морковь, — вспоминаю я.
— Дикая морковь, — подтверждает она, и голос ее печален. — Второй производитель выращивает культуру, которой я никогда раньше не видела. Ее белые цветы еще красивее, чем у первой. Они называют их лилии Сего. Один из моих спутников знал, как их используют. Есть можно луковицы. Оба производителя отрицали, что эти растения съедобны, и утверждали, что их интересует только цветение. Они настаивали, что это новые для них культуры и они выращивают их ради цветов.
Ее голос, мягкий и печальный, когда она описывала «кружева королевы Анны», становится строже.
— Всю обратную дорогу из второй поездки мы спорили. Один эксперт был убежден, что производители говорили правду. Второй считал, что они лгали. И оба представили доклады с противоположными выводами. Все ждали моего отчета. Чтобы быть уверенной, я запросила еще одну поездку. В конце концов, мой отчет имел решающий голос. В зависимости от наших выводов этих производителей или переселят, или поменяют им статус. И мой отчет качнет баланс в ту или иную сторону.
Она перестает полировать стекло и смотрит на кусочек голубой ткани, будто на нем что-то для нее написано. И я догадываюсь, что для нее так и есть. Этот голубой фрагмент напоминает ей тот вечер, когда она была обручена с моим отцом. На этом голубом квадратике она читает свою жизнь, которую так любит.
— Я все время знала, — шепчет она. — Уже когда увидела страх в их глазах во время нашего первого приезда. Они знали, что делали. И тот человек, который выращивал «кружево королевы Анны», сказал кое-что. Он делал вид, что до того, как начал выращивать «кружево», видел это растение только на экране порта. Но он вырос в соседнем со мной городке, и я знаю, что видела там эти дикорастущие цветы. Но я еще сомневалась. Только когда приехала домой и увидела всех вас, я поняла, что должна написать правду. Я должна была выполнить свой долг перед Обществом, чтобы обеспечить всем нам счастливую жизнь. И безопасность.
Эти ее последние слова о безопасности звучат мягко и тихо, как шуршание шелка.
— Понимаю, — откликаюсь я, и это правда. Ее влияние на меня гораздо сильнее влияния властей, потому что я люблю ее и восхищаюсь ею.
Вернувшись в свою комнату, нахожу серебряную коробочку, которая упала в мой зимний ботинок. Открываю ее и извлекаю оттуда микрокарту с полной информацией о Ксандере и руководящими указаниями. Если бы тогда не произошла ошибка, если бы только его лицо высветилось на экране, все было бы нормально, ничего бы не случилось. Я не влюбилась бы в Кая, и мне было бы легко сделать выбор при сортировке. Все могло бы быть хорошо.
Все и сейчас еще может быть хорошо. Если результат сортировки будет таким, как я предполагаю, если Кай уедет и получит хорошую работу, смогу ли я собрать из кусков свою жизнь здесь? Самый большой кусок — мое обручение с Ксандером, и будет нетрудно построить свою жизнь вокруг этого. Я могла бы любить его. Я люблю его. И поэтому должна рассказать ему о Кае. Я не против скрывать что-то от Общества. Но от Ксандера я ничего не буду больше скрывать. Даже если это ранит его, я должна сказать. Потому что жизнь, которую я хочу построить, надо строить на правде.
