Но я отыщу ее. Она была нужна мне как никогда. Ее поиски были теперь важнее всего остального, ибо она и Цирцея, и Медея, и фея Моргана, и… Живой образ ее застыл в моей памяти — смотрит на меня, стоя между двух высоких деревьев у начала тропы, ведущей к святому ключу.
А разве знание можно получить только из книг?
Судя по слегка встревоженному выражению Ковдрея, я начал подозревать, что весь пропах дикими ароматами Нел.
— …божий, — продолжал говорить он.
— Что-что?
— Такие бури — редкость для этого времени года. В народе поговаривают, что это гнев божий за прегрешения и поганое язычество, расцветшие в этом городе.
— Кто это говорит?
Ковдрей зловеще ухмыльнулся, но ничего не ответил.
— Мастер Робертс зовет вас.
— Он встал?
— Больше часа назад, — ответил Ковдрей. — Просит вас прийти к нему в аббатство. Ждет вас в надворной постройке за кухней аббата, там, где… где лежит тело. Труп вашего человека.
Черная тень всегда стоит перед светом.
— Прямо сейчас?
— Я пока приготовлю вам завтрак. Не очень-то терпелив этот ваш мастер Робертс.
Строение, похоже, сохранилось со времен короля Эдуарда, когда в аббатстве поселились фламандские ткачи. Ставни на окнах накрепко заколотили гвоздями, крышу местами еще покрывала солома. Свежим, прохладным утром я добрался до места в приподнятом настроении. Но едва подошел к открытой двери постройки, на меня пахнуло едкой, пронзительной вонью гниющей плоти, и от легкости бытия не осталось следа.
Именно зловоние трупа и воскресило в моей памяти наш задушевный разговор при свечах накануне моего путешествия в иной мир.
То, что случилось с вашим слугой… ужасно, вне всяких сомнений… но все эти разговоры о черной магии, жертвоприношениях…
— Где тебя черти носят?
Дадли, в буро-сером камзоле государственного служащего, поджидал меня у дверей. Никогда еще я не видел его таким исхудалым и изможденным.
— Поздно встал, — отвечал я. — Ночная гроза…
— Никому не дала уснуть. Кроме этого несчастного.
Его лихорадка будто отступила на время, глаза исступленно горели неистовой яростью, словно некий бездушный механизм управлял им. Он ступил шаг наружу, вытирая губы и усы тыльной стороной руки. Градины пота еще блестели на лбу.
— Зайди. Зайди, посмотри.
— Робби, я оглядел все, что мог. Какой смысл?
— Нет! — Его лицо напряглось, все до последнего мускула. Он как будто вышел из длительной спячки, разбуженный жестоким вызовом реальной жизни. — Посмотри еще, прошу тебя. Поближе. Ты разбираешься в таких вещах, ты изучал анатомию.
— Я читал книги по анатомии…
Книги, книги, книги…
— Послушай, Джон. Ты поспешил отмести подозрения на ритуальное жертвоприношение. Но если это не жертва, то что? О чем может поведать нам его тело?
— Робби, мне кажется, ты еще не вполне здоров, чтобы…
— К черту мое здоровье. Лучше иди и взгляни.
Я кивнул и, против собственной воли, вошел внутрь строения, стараясь дышать только ртом.
В самом деле, войти туда было все равно что в мясную лавку, однако вид трупных останков всегда приводит меня на грань отчаяния. Трудно признать, что душа погибла навечно, и тем более трудно после всего, что видел я прошлой ночью.
Тело Мартина Литгоу лежало на столе, сооруженном из двух перевернутых кормушек для скота. Оно потемнело и утратило блеск. Свечу вынули изо рта и бросили возле тела, ничто в ней больше не напоминало о холме Дьявола. Всего лишь подлое оскорбление жизни и человечеству.
— Что я могу?… — В отчаянии от собственной беспомощности, я, едва не плача, покачал головой. — Что я могу сказать еще, Робби… кроме того, что ты и сам в состоянии увидеть?
Правая рука Мартина была перекинута через рассеченную грудь; разбитое, сморщенное сердце зажато в локтевом сгибе. Я вспомнил, как призрак Мартина явился ко мне в тумане видения. Тогда он ничего не сказал. Молчал и теперь.
Левая рука свесилась через стол, и Дадли поднял ее, поддерживая кисть руки, более не скованной трупным окоченением.
— Что скажешь об этом?
Сдерживая дыхание, я неохотно склонился к руке покойника.
— Ого…
Я бы не обратил на это внимания при других обстоятельствах. Вы осмотрели бы рассеченную грудь, вырванное сердце и, наглядевшись до тошноты, отвернулись бы, и мелкие, но многозначительные пятна запекшейся крови на кончиках пальцев остались бы незамеченными. Как и почерневшие, расколотые ногти.
— Средний палец, Джон. У него почти оторван ноготь. Видишь?
— Похоже, он дрался… — Я присел, опустив одно колено на устланный грязной соломой пол, и поднес холодную, побелевшую руку ближе к глазам. — Или это означает, что тело волокли после смерти?
— И то, и другое возможно, — ответил Дадли. — Только мне кажется, все еще хуже. Взгляни еще раз. Поближе.
— Что это?..
Бурые хлопья упали мне на ладонь. Вряд ли они были запекшейся кровью.
— Ржавчина. — Дадли опустился на колени рядом со мной. — От старого гвоздя. Видишь?
— Где?.. О, Бог мой…
Острие гвоздя вышло наружу у самого корня расколотого и почерневшего ногтя. Вздрогнув, я в ужасе отпустил мертвую руку.
— Забивали под ноготь, — пояснил Дадли, — пока шляпка не отвалилась.
— Тогда это?..
— Его пытали, — ответил Дадли. — Перед смертью несчастного подвергли пытке.
Я вяло поднялся, пытаясь найти иное объяснение, и не нашел.
— Зачем?
— Зачем обычно пытают?
— Чтобы заставить признаться…
— Угу, — промычал Дадли, покачивая головой. — Чтобы заставить заговорить.
— О чем? Что он-то мог знать? Он же не местный. Приехал лишь потому, что…
— Приехали мы. Он приехал с нами. Он знал, кто мы такие и почему оказались здесь.
— И ради этого убивать?
Дадли взглянул на меня, как на ребенка, но глаза Мартина Литгоу, словно холодные, серые булыжники с мостовой, навсегда уставились в темноту.
— Надо, чтобы кто-то засвидетельствовал это, — предложил Дадли. — Кэрью уже здесь? Или тот… второй?
— Файк.
Изображает из себя божьего человека, борца с силами Сатаны, но загляни в душу — вот где скрывается зло.
— Мы не расскажем об этом Файку, — возразил я. — Я даже не уверен, что стоит говорить об этом Кэрью.
Дадли посмотрел на меня прищуренными глазами.
