– Ума не приложу, где ты могла откопать
сведения, – с явным трудом произнесла она. – О нашей истории не
известно никому. Даже Мадлен.
– Гостева не в курсе, что вы с ней
сестры?
– Она ничего не знает, – кивнула
Ирина. – Все так запутано! Хотя иногда мне кажется, будто я помню ее.
Вроде была в доме девочка, лежала в пеленках, и я даже, кажется, просила маму
унести ее назад в роддом. Но воспоминания обрывочны, связными они становятся
лишь на стадии детдома.
– Ты воспитывалась в приюте?
Ирина поежилась.
– Верно.
– Родители умерли?
Шульгина уставилась в окно, потом с некоторым
сомнением протянула:
– Ну, вроде так. Кажется. Ладно, попробую
объяснить. Только дай честное слово, что никому, никогда, ни при каких
обстоятельствах не расскажешь правду.
– Имей я привычку трепаться о чужих
делах, не работала бы детективом.
– Хорошо, не обижайся, – кивнула
Ирина и сняла трубку телефона. – Сейчас, погоди, только Нелю предупрежу.
Алло, это Шульгина. Мы со старшей манекенщицей отъедем в агентство. Если
понадоблюсь, ищите по мобильному. Пока не знаю, когда вернусь. Наверное, к часу
дня.
Затем Ирина глянула на меня.
– Поехали!
– Куда? – спросила я, идя за ней.
Шульгина ничего не ответила. Так же молча она
села в машину, покрутила по кривым переулкам, припарковалась около высокого
дома постройки девятнадцатого века, открыла подъезд и только тогда пояснила:
– Лучше поговорим у меня дома.
Для одинокой женщины квартира Ирины была
велика. Я, правда, не поняла, сколько в ней комнат, но уж точно не одна и не
две. Слишком много дверей выходило в просторный холл, заставленный дорогой
итальянской мебелью. А еще здесь имелось три коридора, концы которых тонули в
темноте.
– Вот сюда проходи, – велела
Шульгина, и мы оказались в кухне с помпезной обстановкой. Белые шкафчики и
столики сверкали позолотой, а под плитой нависала ярко начищенная медная вытяжка.
– Мне воспитательница, – безо
всякого вступления начала Ира, – без конца повторяла: «Деточка, тебе,
конечно, не повезло, мама и папа погибли. В наших группах есть и другие дети,
которые лишились родителей, но должна сказать: лучше жить совсем без отца с
матерью, чем иметь такую семью, как у Вени Макеева…»
Семилетняя Ирочка не была согласна с Ниной
Ивановной. Да, в приюте жили не только круглые сироты, но и несчастные ребята,
чьих папу с мамой лишили родительских прав. Веня Макеев и был из таких. Его
мамаша регулярно приходила к ограде детдома и, прижав страшное, опухшее, часто
разбитое лицо к железной ограде, начинала выть:
– Сыночка отдайте! Ох, лишили кровиночки…
Веня-я! Родной!
Перепуганный Макеев кидался к Нине Ивановне и
начинал судорожно рыдать. Мать-алкоголичку, регулярно избивавшую сына, малыш
боялся до одури.
– Не хочу к ней! – кричал Веня,
обхватив воспитательницу. – Ты же меня не отдашь?
Нина Ивановна живо утаскивала взволнованного
ребенка подальше от окон и вызывала милицию. Заканчивался визит любящей мамаши
всегда одинаково: парни в форме заламывали бабе руки и запихивали в «раковую
шейку». Веня исходил слезами, а Нина Ивановна бормотала сквозь зубы:
– Носит же земля подонков, и ведь не
берет ее ничего. Зимой босиком ходит и хоть бы хны.
– Авось помрет скоро, – подала
однажды реплику нянечка. – А Вене, глядишь, счастье привалит, найдется для
него хорошая семья.
– Такие до ста лет скрипят, –
возразила Нина Ивановна, – а потом от повзрослевших детей алименты
требуют.
По сердитому тону воспитательницы Ирочка,
присутствовавшая тогда при разговоре, поняла, что Веня, несмотря на наличие
мамы, вовсе даже не счастливый, как ей раньше казалось, и очень постаралась
перестать завидовать мальчику. Правда, черное чувство все равно вползало в
душу, очень хотелось иметь родного человека, пусть даже такого, как вечно
пьяная и всеми презираемая родительница Макеева.
Шульгиной повезло. Она попала в замечательный
детский дом, где сирот не били, не унижали, не морили голодом, а пытались привить
детишкам хорошие манеры и дать им образование. Нина Ивановна от всей души
любила воспитанников. Но она была, если можно так выразиться, мамочкой общего
пользования, а Ире хотелось иметь свою личную маму, пусть даже и не такую
замечательную и правильную, как воспитательница.
Лет в шесть Ира поняла, что у нее есть шанс
обрести семью. В интернат иногда приходили бездетные пары и выбирали для себя
ребенка. Далеко не все хотели взять пеленочного младенца, кое-кто не желал
возиться с крохой, предпочитал взять младшего школьника. Ирочка, увидав, как в
комнате игр появляются незнакомые люди в сопровождении директрисы, моментально
старалась показать себя с лучшей стороны – хватала веник, совок и начинала
деловито подметать пол или ловко стирала невидимую глазу пыль с подоконника.
Еще у Шульгиной был хороший слух, ее постоянно хвалила учительница музыки, и
сиротка, завидя потенциальных родителей, принималась тоненьким голоском
выводить рулады. Но, увы, старалась Ира впустую – на нее не обращали внимания.
Один раз, правда, черноволосая женщина взяла своего мужа за руку и указала
глазами на Ирочку. Супруг окинул девочку взглядом и что-то спросил у
директрисы. Но та помотала головой, и пара потеряла интерес к Шульгиной.
Шли месяцы, Ира взрослела и один раз спросила
Нину Ивановну:
– А почему я новой маме никак не
нравлюсь?
Воспитательница постаралась перевести разговор
на другую тему, но Ира упорно повторяла вопрос, и в конце концов женщина
ответила:
– Ирочка, люди выбирают здоровых деток.
– А я больна?
– Нет, мое солнышко, – стала путано
объяснять ребенку Нина Ивановна, – ты в принципе ничем не страдаешь, но
вот в твоем анализе крови… Ой, боюсь, не поймешь. В общем, всякое может
случиться, понимаешь?
– Я умру? – испугалась Ира и
зашмыгала носом.
Находившаяся в тот момент в комнате нянечка
шумно вздохнула и глянула на Нину Ивановну с явной укоризной.
– Ну и глупость тебе лезет в
голову! – громко ответила воспитательница. – Нет, конечно… Знаешь,
детка, мы лучше потом поболтаем, сейчас мне надо в столовую сходить.
Ире не понравилось поспешное бегство Нины
Ивановны. Девочка подошла к нянечке и шепотом спросила:
– Я совсем-совсем инвалид?
