Теперь обратимся к воспоминаниям Светланы Аллилуевой. Она
подтверждает, что Сталин умер не в Москве, а на кунцевской даче; ее и Василия
Сталина вызвали к умирающему только 2 марта, когда Сталин окончательно потерял
сознание. Дальше она пишет: «Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного,
ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на шею и затылок, снимали кардиограммы,
делали рентген легких, медсестра беспрерывно делала какие-то уколы, один из
врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни… Все суетились, спасая жизнь,
которую нельзя было уже спасти…» («Двадцать писем к другу», стр. 6–7). Из всех
этих врачей С. Аллилуевой показалась знакомой одна женщина-врач. «Я вдруг
сообразила, что вот эту молодую женщину-врача я знаю, — где я ее видела?
Мы кивнули друг другу, но не разговаривали» (там же, стр. 7). (Эту
женщину-врача важно запомнить.)
Наблюдения Аллилуевой о поведении Сталина, когда он приходил
в себя, совсем не такие, как у Хрущева. Хрущев говорит, что когда к Сталину на
некоторое время вернулось сознание, «то тогда он начал пожимать каждому из нас
руки…» (Khrushchev. Remembers, vol. I, р. 343).
У Аллилуевой сказано: «Агония была страшной. Она душила его
у всех на глазах… В какой-то момент… он вдруг открыл глаза и обвел ими
всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли
гневный… Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, — это было
непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, — тут он
поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то
вверх (Хрущев дважды повторяет, что Сталин указал на рисунок с козленком и
девочкой. А. А.), не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но
угрожающ, и неизвестно, к кому и к чему он относился» («Двадцать писем к
другу», стр. 9 — 10). Так что того почти идиллического прощания Сталина со
своими соратниками, какое рисует Хрущев, не было. Прощание было «гневным»,
«угрожающим».
Но наблюдения Хрущева и Аллилуевой о поведении Берия в
основном совпадают.
Аллилуева пишет; «Только один человек вел себя почти
неприлично — это был Берия.
Он был возбужден до крайности… лицо его то и дело искажалось
от распиравших его страстей. А страсти его были — честолюбие, жестокость,
хитрость, власть, власть… Он так старался в этот ответственный момент, как бы
не перехитрить и как бы не недохитрить… Он подходил к постели и подолгу
всматривался в лицо больного, — отец иногда открывал глаза… Но это было
без сознания… Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза… А когда
все было кончено, он первым выскочил в коридор, и в тишине зала, где стояли все
молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывающий торжества:
„Хрусталев! Машину!“ Это был великолепный современный тип лукавого царедворца,
воплощение восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца,
которого вообще трудно было обмануть… Во многом Лаврентий сумел хитро провести
отца… Его дико боялись и знали, что в тот момент, когда умирает отец, ни у кого
в России не было в руках большей власти, чем у этого ужасного человека» (там
же, стр. 7–8).
Стало быть, после Сталина власть фактически была в руках
Берия, но так как Сталин теперь лежал без сознания, то власть и над Сталиным —
жить или умереть ему — тоже была в его руках. И Хрущев и Аллилуева единодушны в
своих наблюдениях: Берия желал смерти Сталина, а когда она наступила — он
торжествовал. Теперь мы подошли к самому загадочному вопросу: не ухаживали ли
за больным Сталиным по методу, который Сталин приписывал арестованным врачам
Кремля, — ставя неправильный диагноз и давая противопоказанные лекарства?
У нас есть один исключительно важный свидетель, присутствовавший при смерти
Сталина и категорически и во всеуслышание утверждавший: Сталина отравили,
Сталина убили!
Это сын Сталина — генерал-лейтенант Василий Сталин.
Как видно из ее книг, дочь Сталина довольно рано начала
проявлять критическое отношение к учению отца и окружающей ее советской
действительности, но она не пишет, что ее серьезно занимали политические
вопросы или что она вела с отцом какие-либо разговоры на политические темы. Как
бы оставаясь верным патриархальным традициям Кавказа, где почти неприлично было
говорить с женщиной о политике, Сталин, видимо, не говорил с дочерью о
политике. К тому же дочь бывала у отца в последние два-три года его жизни очень
редко.
Совершенно по-другому обстояло дело с сыном. Василий Сталин
к началу войны окончил военно-авиационную школу. Всю войну провел на фронтах,
летал на истребителях, командовал дивизией, корпусом, авиационным соединением в
Германии после войны. Потом он был назначен командующим военно-воздушными силами
Московского военного округа. Всеми традиционными воздушными парадами под
Москвой, а во время праздников и над Красной площадью командовал лично Василий
Сталин. Конечно, в возрасте двадцати пяти двадцати шести лет офицеры генералами
не делаются, исключением был разве только Наполеон (на то он и был Наполеоном),
но Василия тоже надо считать своего рода исключением — он был сыном Сталина.
Сталинские маршалы, чтобы угодить самому Верховному, раболепствовали перед его
сыном и осыпали его чинами и орденами. Однако сколько бы ни рассказывали, что
Василий любил выпить, никто не оспаривал его отвагу и мужество во время войны,
да трусы и не лезут в летчики реактивной истребительной авиации.
Если Сталин когда-нибудь и кому-нибудь открывал хоть частицу
того сокровенного, что он думал о своих сподвижниках из Политбюро, то скорее
всего только беззаветно ему преданному сыну. Отношения между отцом и сыном
остались нормальными и после снятия Василия с его должности: это видно хотя бы
из того, что по совету отца он поступил в Академию Генерального штаба. Василия
Сталина, как и его сестру, об ударе, случившемся с отцом, известили, как уже
указывалось, лишь на второй или третий день, когда Сталин уже не владел речью.
В таком состоянии умирающие уже не жалуются.
Но велики тайны провидения. Какая-то неведомая сила, может
быть, просто внутреннее чувство дочери заставило Аллилуеву позвонить умирающему
Сталину именно в то воскресенье, 1 марта 1953 года. «Я хотела приехать (к отцу
А. А.) еще раз в воскресенье 1 марта, но не могла дозвониться» («Двадцать
писем к другу», стр. 195).
Конечно, не могла дозвониться! Все телефоны Сталина были в
руках Берия, им блокированы, но это свидетельство Аллилуевой имеет историческое
значение.
Аллилуева продолжает: «А наутро 2 марта меня вызвали с
занятий в Академии и велели ехать в Кунцево. Моего брата Василия тоже вызвали 2
марта 1953 года. Он тоже сидел несколько часов в этом большом зале… В служебном
доме он еще пил, шумел, разносил врачей, кричал, что „отца убили“, „убивают“…»
(там же, стр. 195–196).
Аллилуева, вероятно, склонна думать, что брат бушует под
действием алкоголя.
Однако в дни похорон, очевидно, совершенно трезвый, неся
гроб отца рядом с Молотовым, он вновь повторяет, что «отца убили». Аллилуева
продолжает: «Смерть отца потрясла его. Он был в ужасе. Он был уверен, что отца
„отравили“, „убили“; он видел, что рушится мир, без которого он существовать не
может… В дни похорон он был в ужасном состоянии и вел себя соответственно — на
всех бросался с упреками, обвинял правительство, врачей, всех, кого
возможно, — что не так лечили… Он ощущал себя наследным принцем» (там же,
стр. 198).
