– Тогда при чем тут работа?
Девушка поправила платок.
– Если ты прибыла свечку поставить, то
никто ничего не скажет, а уж коли задержаться задумала, так лениться нельзя.
Сестры ни за еду, ни за кровать денег не берут, лишь послушанием отплатить
можно. Что сестра Устинья велит, то и делать надо, потому как любой труд
радостен. Самой же стыдно дармоедкой быть, сестры все не покладая рук трудятся,
даже Меланья, а ей зимой девяносто пять стукнуло! Ноги не ходят, глаза не видят,
а не бездельница.
– Чем же может заниматься старуха в
подобном состоянии?
– Раньше она лучшей кружевницей
была, – вздохнула Маша, – такие вещи делала, загляденье! Сейчас
варежки вяжет, на ощупь.
Устинья оказалась высокой женщиной с недобрым
взглядом. Маша о чем-то пошепталась с монашкой, и та отвела нас в комнатенку,
по сравнению с которой тюремная камера могла показаться дворцом.
Крохотное длинное помещение находилось в
подвале, окон в нем не имелось, из мебели было лишь два узких жестких лежака
без постельного белья, пара крюков, вбитых в стену, заменяла шкаф для одежды, в
углу висела темная икона, ни тумбочек, ни стола, ни уютных кресел не было и в
помине.
Маша привычно перекрестилась на образ, я
быстро повторила ее действия. Устинья кашлянула:
– Ты, Мария, иди к Феофании.
– Благословите, сестра!
– Ступай, помолясь.
Маша исчезла, я испугалась.
Устинья окинула меня цепким взором.
– Из города?
– Да, – опустив глаза долу,
прошептала я, – из Москвы, за бабушку помолиться.
– Поди, скотины боишься, – усмехнулась
Устинья, – корову не подоишь!
– Да, но, если велите, научусь.
Глаза Устиньи подобрели.
– Подберу тебе занятие по вкусу, зачем же
зря время терять. Ты что умеешь?
– Э… э… ничего.
– Неладно! Работаешь или так живешь?
– Служу.
– Кем? – продолжала допрос монахиня.
Я моргнула, сообщать правду о написанных
детективных романах невозможно, говорить о том, что являюсь журналисткой, тоже
не самый лучший вариант, остается одно.
– Преподаю иностранный язык детям.
На лице Устиньи возник откровенный интерес.
– И какой басурманский знаешь?
– Немецкий.
– Готический шрифт разбираешь?
– Да, вполне нормально читаю, ничего
хитрого в готике нет.
– Однако ж не все буквицы
распознают, – склонила набок голову Устинья.
– У меня в школьные годы была великолепная
учительница Наталья Львовна Краснова, – сказала я чистую правду, –
своих детей у нее не имелось, она всю душу в школьников вкладывала, истинный
преподаватель, научила меня языку так, что до сих пор не забыла его. А тем, кто
хотел, Наталья Львовна объясняла готический шрифт, она сама готику великолепно
читала, вот и мне знания передала, за что я ей всю жизнь благодарна.
– Хорошо, – кивнула Устинья, –
пошли.
Путь занял не пять минут. Длинными,
извилистыми коридорами мы шагали довольно долго, на пятидесятом повороте я
поняла, что если Устинья сейчас бросит меня тут, то шансов выбраться самой из
лабиринта у госпожи Таракановой нет.
Потом дизайн помещений изменился, я не хочу
сказать, что они стали богаче, просто несколько уютнее. В конце концов мы поднялись
по потемневшей от времени, скрипучей деревянной лестнице, Устинья распахнула
огромную дверь и вошла в темное помещение, заставленное шкафами.
– Ой-ой, – невольно вырвалось у
меня. Но тут же, подумав, что монахиня рассердится, я быстро добавила: – Простите,
пожалуйста.
Неожиданно Устинья улыбнулась.
– Ничего, я сама сюда попала в
незапамятную пору и обомлела. Наша библиотека уникальна, здесь бесценные
раритеты, которые мы должны сохранить. Садись сюда, у окна, там светло. Мать
Пелагея, библиотекарь, занедужила, лежит в келье, мается, поэтому я сама
объясню тебе, что к чему. Вот видишь, книга.
– Да.
– Можешь прочитать имя автора?
– Карл Баумгарт, – озвучила я.
– Верно, а название?
– «Майн Кампф», в переводе «Битва» или
«Мое сражение», надо же, книга Адольфа Гитлера называлась так же.
– Гитлер родился в прошлом веке, –
бесстрастно ответила Устинья, – а Баумгарт жил давно, и писал он о борьбе
зла с добром. Издание сильно подпортила вода, вот часть слов и размыта. Бери
листы и переписывай на них текст, очень аккуратно, восстанавливая то, что
пропало.
– Но я могу не понять лексику!
– Словари есть, целая полка.
– Том такой толстый, а я всего на пару
дней приехала!
Устинья прижала подбородок к груди.
– Сколько сделаешь, пока у нас живешь,
все матери Пелагее помощь, а то она сокрушается: болею, труд не движется. Вон
страничка заложена, с нее и начинай.
Я кивнула и хотела сесть, но тут заметила
слегка удивленный взгляд Устиньи и, мигом вспомнив лекцию бабы Кати, сказала:
– Благословите на работу.
– Начинай, помолясь, – кивнула
Устинья и испарилась.
В полночь, ворочаясь на немилосердно жесткой
лежанке и пытаясь хоть чуть согреться, кутаясь в застиранную тряпку,
выполнявшую здесь роль одеяла, я хорошо поняла, что ни при каких условиях не
сумею стать монахиней. Сегодняшний день тянулся жвачкой, подавляющую его часть
я провела в библиотеке, пытаясь разобрать немыслимый текст. Утешало лишь одно:
на скотном дворе работа явно тяжелей.
Покормили меня два раза, обед дали в районе
часа. В библиотеку пришла хмурая девушка, похожая на ворону, и велела:
– Пошли в трапезную.
Совершив путь по бесконечным коридорам, я
очутилась в комнате, где за длинным столом сидело множество женщин, молча
хлебавших некое варево из алюминиевых мисок. Устиньи среди них не было,
впрочем, других монахинь тоже, лишь во главе стола восседала толстая баба в
черном. Мне выдали порцию то ли каши, то ли супа, два куска хлеба и стакан
компота. Пока послушницы наслаждались едой, толстая баба читала вслух книгу, я
не понимала ни слова, но делала вид, будто поглощена историей.
