Потом всех отправили в церковь, где состоялась
молитва, к моей радости, быстрая, затем я вновь оказалась в библиотеке.
Ужин подали в восемь, от обеда его отличало
отсутствие компота, желающие пить могли начерпать из ведра простой воды, затем
снова служба, но на этот раз длинная до невозможности, просто изматывающая.
Сначала, правда, действо меня заворожило, а слух поразило изумительной красоты
хоровое пение, но позднее стало душно, множество горячих свечей нагрело воздух,
еще тут витали разные ароматы, от которых закружилась голова. Примерно через
полчаса стояния на одном месте у меня заломило спину, заныли ноги, к тому же
«электорат» периодически падал ниц и бил земные поклоны.
Когда толпа впервые рухнула на каменные плиты,
я даже обрадовалась возможности сменить позу, но потом поняла, что стоять на
жестком полу на коленях еще хуже, чем на своих двоих.
В общем, когда нас благословили спать, я
еле-еле доволоклась до кельи.
– Притомилась? – зевая,
поинтересовалась Маша.
Я кивнула.
– С непривычки всегда так, завтра легче
пойдет, – заверила соседка, – давай, не сиди, в четыре вставать.
– Во сколько? – вздрогнула я.
– В четыре, – спокойно повторила
девушка.
– Зачем в такую рань?
– А как иначе? – удивилась
Маша. – Одеться надо, умыться, службу отстоять.
– Службу! – я пришла в окончательный
ужас.
– Да, – закивала Маша, – завтра
тут много чего будет, правда, в районе десяти.
– А именно? – полюбопытствовала я.
– Усопшего сегодня привезли.
Мне стало совсем неприятно.
– Мертвого?
– Да уж не живого, – вновь зевнула
Маша, – отпевать будут, сама матушка Феофания петь станет. Эх, надеюсь,
всем послушать дадут!
– Что за нужда на чужих похоронах
присутствовать, – фыркнула я, – вот забава! Веселей некуда.
Маша стала медленно расшнуровывать свои чемоданообразные
ботинки.
– Не знаешь ты ничего, – в конце
концов сказала она, – из Москвы усопшего доставили, какой-то он великий,
уж и не пойму кто. Может, ученый или писатель!.. Завтра такое будет! Мне Ксения
нашептала…
– Кто?
– Ну девушка, которая тебя в трапезную
водила, – пояснила Маша, – она сирота, при обители живет. Вот Ксения
и набормотала! Такого, говорит, и не упомнить. Галерею открыли! Всю! Во как! До
единой комнаты вымыли!
– И что странного в уборке? –
продолжала я недоумевать.
Маша вытянула из сумки что-то похожее на
холщовый мешок и, расшатывая его, зашептала:
– В обитель-то разные люди съезжаются,
такие, как мы с тобой, например, и другие.
– Какие?
– Ну… всякие. Для них комнаты в галерее
есть, там просторно, кровати хорошие, белье тонкое, ясно?
Я кивнула. Понятнее некуда, слова о том, что
все люди равны, всегда останутся лишь сказанными всуе фразами. Конечно, в
обители случаются почетные гости и черная кость.
– Но чтобы всю галерею
приготовили! – качала головой Маша. – Небывалое дело! Потом, матушка
Феофания поет! Вот это блаженство, говорят, ее в Большой театр приглашали, но
веру не поколебали. Феофания уже в возрасте, голоса своего она не потеряла,
однако каждый день теперь в хоре не стоит, лишь в особых случаях старается, я
ее еще никогда не слышала, а охота! Гроб уже привезли, днем. Такая домовина!
Богатая! А еще тут все собака проверила. Представляешь, ее в монастырь
впустили! Во внутренние покои! Ладно бы во двор или к послушницам!
– Так пес не мужчина, – хихикнула
я, – монахиням его бояться смысла нет!
Маша перекрестилась.
– Совсем ты темная! Собака нечистое
животное! Вот кошка нормально, они при церквях живут. А всяких жучек вон гнать
положено. Ксения говорила, лично мать Епифания распоряжение насчет овчарки
дала, она не слишком-то ненужных в хозяйстве животных долюбливает. Вот корова,
коза, гуси, в конце концов, куры! А собаки! Ни к чему они. Но эту шавку из
милиции специально привезли, к приему гостей готовятся.
Размотанный Машей мешок превратился в ночную
рубашку, длинную, с широкими рукавами и воротничком-стойкой. Натянув сорочку,
Маша перекрестилась.
– Вот какая служба будет, богатая!
Суетная я, наверное, и любопытство грех, да поглядеть охота! Ксения говорила,
вроде всех-всех допустят!
Я вспомнила небольшое душное помещение, где
проходила вечерняя служба, и вздохнула.
– Сегодня-то дышать было нечем, а если к
обитателям монастыря прибавятся еще и многочисленные гости, то люди от
отсутствия кислорода попадают в обморок.
Маша всплеснула руками.
– Кто же в малом храме такое отпевание
устраивает! Ясное дело, главную церковь откроют! Вот тебе повезло.
– В чем?
– Ведь никогда основную молельню не
видела?
– Нет, откуда, я тут впервые.
– Ой-ой, – закачалась из стороны в
сторону соседка, – первый раз красоту узришь! И икону чудотворную! От нее
свет идет! А еще мать Феофания споет! Хоть бы завтра поскорей!
Я с легким удивлением посмотрела на Машу,
впавшую в экстаз, милая девушка забыла, что все замечательные события, вроде
чудесного пения и красивой службы, затеваются из-за умершего человека. Стоит ли
ликовать в подобном случае, даже услыхав известие о встрече с чудотворной
иконой?
Хотя, может, Маша, как истово верующий
человек, считает: смерти нет? За гробовой чертой нас ждет намного лучшая жизнь,
значит, нет необходимости рыдать о том, кто ушел в лучший мир. Меня, кстати,
всегда поражает на похоронах скорбь людей, которые уверяют окружающих в своей
вере. Наоборот, надо радоваться, родственник попал из юдоли печали в царство
Божие, вы же с ним непременно встретитесь в лучшем из миров, к чему рыдания, а?
– За поминальный стол нас не
позовут, – подытожила Маша, – и не надо, но служба! Давай, ложись!
Чего сидишь?
Я упала на плоскую, твердую подушку и
попыталась заснуть, но сон исчез начисто, и вот теперь я ворочаюсь, опасливо
поглядывая на мирно посапывающую Машу. Очень не хочется разбудить уставшую за
день девушку.
