Стыдно, видать, ему стало, покраснел опять же, ровно красна девица, и говорит: «Благослови тебя Господь, Егор Онофриевич, Югорского батальону обер-унтер-офицер, чем же я тебе помочь могу?» А я ему – потребна мне, дескать, книжка про Ливонию, да такая, чтобы там всё понятно сказано было, потому как мне не токмо самому читать, а и всему взводу рассказывать. Поверите ль, нет, просиял батюшка-скубент, обрадовался, к полкам меня повёл, говорит, мол, прости, Егор Онофриевич, найдём сейчас тебе книжку. Ну и дальше, про то, как читать пользительно да что всем нижним чинам грамоту знать обязательно надо…
– Хвалю, Егор, – усмехнулся Сажнев. – Ты у нас на все руки мастер – и с зимовичками говорить, и экономию разъяснять. Прям-таки Холмогоров Михайло, все науки превзошедший! Молодец!
– Премного благодарен, ваше высокоблагородие!
– Расхвастался, Егор, – буркнул другой унтер, пряча ухмылку в густых усах. – Грамоту сам ведаешь – так других учи! А то иные стараются, а ты байки травишь!
– Тебя, Аким, пожалуй, научишь – тебе лишь бы брюхо набить да на боковую!
Солдаты захохотали, Сажнев тоже улыбнулся и проехал дальше.
* * *
Оказавшись на ливонской стороне, Росский пользовался сейчас растерянностью, царившей в штабах по обе стороны границы. Ну никак не мог командир пусть и гвардейского, но всего лишь полка вот так лихо и дерзко наступать, лезть поперёк батьки в пекло, «совать голову в петлю». Фёдор Сигизмундович и не сомневался, что уже сейчас в Ягодках, в штабе корпуса, скрипят перья и сочиняется не один рапорт-доклад в Анассеополь, обвиняющий его, гвардии полковника Росского, в самоуправстве, неподчинении приказам и «излишнем подвержении войск опасности».
Конечно, проще всего ничего не делать. Остался б после Ушей стоять, где стоял, потихоньку собирая остатки рассеявшихся полков да сочиняя победную реляцию, – и всё было бы хорошо. Не торопясь явился бы – не запылился штаб корпуса, подтянулись Девятнадцатая пехотная дивизия, все тылы, все обозы – и уж тогда, единым кулаком, пошли бы за Млаву. Был бы ты, Фёдор Сигизмундович, обласкан в Анассеополе, может, и крест бы вручили, и думать ни о чём не пришлось бы.
Однако фон Пламмета мы бы упустили. Ушёл бы, чертяка, метнулся б куда, затаился в лесах севернее или южнее тракта, пришёл в себя и ударил вновь, разрубая едва собранные корпусные колонны. Терять хитрого пруссака было никак нельзя, ему и так досталось слишком много свободы. Надо наступать, не давать «чёрным волкам» передышки, не дать зацепиться за тот же Анксальт, возвести там укрепления – нет, надо гнать их всё дальше и дальше, и не просто гнать – их надо разбить. Весь этот нечестивый сброд, наёмников-кондотьеров, – потому что они посягнули на Россию, а Россия подобного не прощает. Потому что если простит один раз – непременно сыщутся те, кто захочет попробовать вдругорядь, мня себя хитрее, умнее и сильнее того же фон Пламмета.
Опасно идти вперёд? Верно, опасно. Под Заячьими Ушами фон Пламмет имел самое меньшее две дивизии, ещё какие-то его части действовали на северной дороге, против полков русской Шестой пехотной, – и, по всем канонам, теперь эти войска вполне могли ударить Росскому во фланг, отрезая от реки и переправ. Или отступившие в Ливонию «чёрные волки» вместе с той пехотой, что совсем недавно штурмовала русские позиции, могли попытаться устроить охват. Слепо лезть вперёд казалось сейчас безрассудством; по словам немногочисленных пленных из отставших, захваченных казаками, выходило, что и наёмники, и ливонские биргерские роты отходят прямиком к Анксальту, словно приглашая русских следовать за ними.
И лишь одно все пленные отрицали дружно – мол, никаких прусских регулярных войск тут не было и нет.
Росский только хмурился, выслушивая эти известия.
Анксальт – крепкий орешек. Стоит на холмистой гряде, окружён старыми крепостными стенами. По Млавенбургскому тракту удобно перебрасывать подкрепления и припасы.
Млавская бригада наступала теперь по широкой, тщательно замощённой дороге. Немчура строила, вела каменные пути к границам Державы – уж наверняка не просто так. Первый день вокруг тянулись одни лишь брошенные дома, фольварки и хутора; на второй стали попадаться жители, прежде всего – ливонцы. Эти смотрели исподлобья и недобро, на все вопросы тянули «рюсски не понимай», а когда с ними заговаривали по-немецки или по-ливонски (в бригаде отыскалось несколько немцев-остзейцев и даже унтер-ливонец родом с русского берега Млавы), ныли, что ничего не видели, ничего не знают, господа уехали и всё с собой увезли, ничего не оставили, крошки хлеба детям взять неоткуда…
Кое-кто из солдат посердобольнее уже тянулся к ранцам, к сберегаемому запасу сухарей. Иные норовили перемигнуться со светловолосыми статными ливонками, однако те всё больше отворачивались.
– И нечего, робяты. – Унтер Аким Федорчук внушительно поднял кулак. – Мы себя в чистоте блюдём, а тут, эвон, даже бань не видно! А уж воняет так, словно в хлеву месяц не убрано!
– А где ж те, что нашей веры? – недоумевали сажневцы. – Обряд-то сплошь какой-то чуженский!
– Римский, – вставлял всезнайка Петровский.
Деревень с вернославными по тракту и впрямь не попадалось. Местные единоверцы после мятежа, когда прусские войска давили всех – и правых, и виноватых, подались кто куда, забиваясь в места поглуше; русских же здесь всегда было мало, да и те давным-давно ушли на восток, за Млаву. Заячьи Уши были как раз из ими основанных деревень, отчего там «лявонь» и не жаловали.
Наконец после долгих расспросов и поисков одна вернославная деревенька сыскалась – в полудне пути от главного тракта.
Неугомонные казаки, однако, добрались, прихватив с собой разумеющего по-ливонски унтера, – а вернувшись, доложили, что бедность там несусветная, народ запуган вконец и даже ливонцы римской веры по сравнению с ними живут «как у Христа за пазухой». Про старейшин ничего слыхом не слыхивали, набольшие обитают где-то во Млавенбурге, там остался со времён Кронида Васильевича вернославный храм.
– Смурной народ, – докладывал, стоя навытяжку перед Росским, знакомый уже приказный Несемейко, прибившийся к казакам Менихова после дела у Заячьих Ушей. – Пугана ворона, как говорится, куста боится. Подать на них, говорят, возложена большая, однако церковь открыта, молись, коль хочешь. Тут монетой всё меряют. Заплатил – и поклоняйся хоть кому, хоть идолищу поганому. А так-то боятся, конечно. Нас увидали – давай прятаться. Мы им – мол, чего вы, мы ж свои, донцы, по государеву приказу, за дело вернославное! А они нам, вы, мол, уйдёте, а баре-немцы с ливонцами ихней веры никуда не денутся, нам под ними жить, а они, когда супротив нас, так всегда заодно, хотя господа чухну местную в грош не ставят, даже и своего обряда.
– С земель добрых их сгоняли, – охотно объяснял всем желающим унтер Петровский, – пашни да покосы отбирали, оставляли одно неудобье.
– Во-во, – подхватил Несемейко, – я им, мол, чего тут сидите, в России-матушке места всем хватит, а они только глазами лупают.
Солдаты охали да ахали, качали головами…
