— Любите? — Луиза положила руки на ветхий камзол. — Так любите.
Поцелуй получился лучше, чем на утесе. Эйвон старательно тискал бархатный лиф, затем бухнулся на колени и замер. Юбки Луиза подняла и раздвинула сама, улучив подходящее мгновенье. Не хватало оборвать оборки, пришивай потом!
Руки Ларака оказались ледяными, еще бы, в такой-то холодине! Граф с остервенением гладил лодыжки капитанши, не рискуя двигаться дальше. Если так пойдет, до обеда точно не управиться. Луиза наклонилась, ухватила костлявое запястье и потянула вверх к колену.
— Сударь, — прошептала женщина, — снимите одеяло…
— Луиза! — Изящно подняться у Ларака не получилось, подвела больная спина, растереть потом, что ли?
— Ну же!..
— Моя Луиза. — Разогнувшийся граф сграбастал волчьи останки и прижал к груди.
— На пол, — велела капитанша, — ничего с ним не случится.
Любовников у Луизы не было, но стаскивать сапоги и штаны с пьяного супруга приходилось. Арнольд мычал и лягался, Эйвон молчал, но дышал так, словно только что затащил на Надорский утес маменькин комод.
Капитанша тоненько хихикнула и притянула кавалера к себе. Граф потихоньку разгорался, даже руки потеплели. Луиза отвечала на поцелуи, потом откинулась на спину, но неудачно, прижав спиной рассыпавшиеся косы. Ларак неловко навалился на даму, его глаза стали блестящими и дикими. Борода и усы ощутимо царапали шею, Эйвон дышал все громче, он больше не боялся и не стеснялся, ну и слава Леворукому!
Над головой проплыла очередная моль, без сомнения, святая. Госпожа Арамона опустила ресницы: трещины на потолке, пыльные бабочки, чужое лицо — зачем на это смотреть?
Плохо ей не было, с Арнольдом бывало хуже. Эйвон что-то бормотал, подавался вперед и назад, дергался, но прижатые волосы держали крепко. Попытаться увидеть над собой другое лицо? Безбородое, загорелое, с прилипшими ко лбу черными прядями? Нет, это стало бы оскорблением для всех троих, и женщина просто ждала, когда все закончится. И дождалась.
Кровать пережила кощунство, даже не скрипнув. Видимо, в старину властители Надора были потолще и поживее. Утратившая добродетель вдова собрала выпавшие шпильки и взялась за многострадальную косу. На ее волосы заглядывался даже Арнольд, а Эйвон за отвагу заслужил подарок.
— Луиза… — Руки графа дрожали. Выпить бы ему, но в этом склепе воды и той нет. В следующий раз нужно разжиться в трактире вином.
Госпожа Арамона чмокнула любовника в щеку. Эйвон был счастлив, и его было жалко. Даже больше, чем себя.
— Мы уедем в Алат, — глаза графа все еще были шалыми, как у весеннего кота, — нас никто не найдет…
— После свадьбы Айрис, — не моргнув глазом соврала госпожа Арамона. — Мы поедем в Эпинэ вместе со всеми, а ночью исчезнем.
— Луиза… Любовь моя, — простонал ставший неверным муж, — как же ты права! Эгмонт был глупцом и преступником… Как он мог пожертвовать любовью? Это безбожно!
— Тот, кто прячется от любви, — дурак, — припечатала Луиза, сидя на ложе святых и мучеников. — Помогите мне затянуть пояс.
— Луиза… — Она просила затянуть пояс, а не целовать его концы, но почему бы не подождать? От платья не убудет, от нее подавно.
Граф Эйвон Ларак отнял от губ черные ленты:
— Любимая… Мне кажется, я раньше не жил…
Любимая… Да уж, докатилась она. Теперь, хочешь не хочешь, до отъезда придется грешить, не бросать же его такого, еще утопится.
Глава 4. РАКАНА (Б. ОЛЛАРИЯ)
400 год К. С. 9-й день Зимних Скал
1
Урготское посольство занимало приземистый особняк у Гусиного моста сразу за аббатством Святой Октавии. Летом дом прятался в темной зелени, но зима содрала листву с вековых платанов; глядевшее сквозь мокрые перекрученные ветви здание казалось могучим и равнодушным, как гора. Даже странно, что внутри, под слоем негостеприимного камня, прятались люди: топили печи, открывали окна, спали, ели, говорили.
— Мевен! — Альдо резко дернул повод, и белоснежный, до невозможности похожий на Бьянко, линарец послушно остановился, лебедем выгнув шею. — Шевельните это болото.
— Да, Ваше Величество. — Гимнет-капитан отъехал, и тотчас к воистину крепостным воротам направился широкоплечий сержант.
— Каков хитрец, — Альдо кивком указал на зелено-коричневый флаг, прихваченный в двух местах витым серым шнуром,
[10]
— но мы поверим. Мы прибыли лично узнать о состоянии здоровья дуайена Посольской палаты.
— Вускерд говорил, — вспомнил Дик, — что Фома слишком много о себе полагает.
— Экстерриора господин Габайру не принял, — Альдо улыбался, но глаза смотрели жестко, — но королю урготы откроют.
— Конечно, — согласился Дикон, — это же не кэналлийцы.
— А кэналлийцы б не открыли?
— Они слушают только соберано, — неохотно объяснил юноша, вспомнив угрюмую физиономию и черные завитки на двери. Хуан! Мог ли работорговец тайком пробраться в дом и вытащить Удо? Замки на внутренних дверях не меняли, только на внешних…
— Дурацкий обычай, — Альдо брезгливо выпятил губу, — и очень неприятный народ. Что ж, лишний довод в пользу того, что от Кэналлоа нужно избавиться. Пускай убираются к шадам. О, вот и наши торгаши!
Ворота торжественно распахнулись, раздался барабанный бой — застигнутые врасплох урготы приветствовали августейшего гостя со всем тщанием.
— Вперед! — велел Альдо. — Шагом!
— Вперед, — повторил Мевен.
Процессия двинулась с места, неспешно втягиваясь в украшенные золотыми ласточками
[11]
створки: сначала знаменосец с королевским штандартом, за ним Мевен в лиловом полуденном плаще, трубачи, барабанщики, гимнеты… Эскорт придавал уверенности, но входить в дом все равно не хотелось. Подданные Фомы славились хитростью, лживостью и корыстолюбием, двуличней были разве что гоганы, но они, слава Создателю, до Талигойи не добрались.
Конь Альдо вступил в вымощенный золотистыми восьмиугольными плитками двор, и Дикон слегка придержал Караса: от ворот к крыльцу двумя рядами выстроились слуги, мрачные, высокие и плечистые, словно порожденные угрюмым домом. Сам же особняк вблизи казался еще тяжеловесней, а слуховые окна были прямо-таки созданы для стрелков.
Высокий, еще не старый ургот неспешно спустился с крыльца. Дуайеном он быть не мог при всем желании, но вел себя, словно сам Фома.
— Придется быть вежливыми, — бормотнул Альдо не столько Окделлу, сколько себе самому.
