Горечь на губах, горечь и огонь. Как холодно!
— Гица, может рябины принести?
— Принесите и вон отсюда.
Ара сгорела, стала черной, совсем черной, а клинок? Клинок, смешавший ее кровь с кровью любимого… Они связаны жизнью и смертью, сталью и золотом, кровью и клятвой. Они связаны любовью.
— Ты. — Сейчас она откроет глаза, и ее увидят.
И пусть!
Мэллит, дочь Жаймиоля, забыла свое имя, свой язык, свой дом. Она гуляла в Ночь Луны, она смотрела в мертвую ару… Не смотрела — смотрит. Закатные звери тянут когтистые лапы, скалят черные пасти, рвутся наружу. Чего они хотят, за кем пришли?
— Ты…
Зеленая муть идет волнами, выпуская голову, пальцы, руку, плечо, все тело — длинное, стройное, гладкое. Ни волоска, ни родинки, ни шрама, только ровная, тугая, безупречная кожа. Лунная зыбь колышет лежащего, а он улыбается блаженно и голодно, улыбается и шепчет:
— Ты… ты… — Полусонное тело ворочается в сладкой истоме, а лунный прилив поднимается, набирает силу, в туманной глубине проявляются новые головы, запрокинутые, улыбающиеся, они повторяют одна другую, как горошины одного стручка, как пчелы одного улья. С шей, щек, подбородков стекают дрожащие капли, медленные, как слизни, мерцающие, как позеленевший жемчуг…
— Ты…
Зеленое озеро дышит медленно и сонно, наползает на усыпанный пеплом берег. Пепел клятвы, пепел сердца, пепел цветка… Кольцо пепла от черной стены до сонного зеркала, узкое кольцо, а стена пошла трещинами.
— Ты…
Нет сил терпеть, прятаться, скрываться. Пусть будет, что будет, она идет.
Резкий, властный окрик, скрежет ножа по стеклу и ветер, горячий, сухой, злой. Что-то льется сверху, пепел прорастает гвоздиками, серое расцветает багряным, бледные, гладкие пальцы сжимаются и разжимаются, тянутся вперед.
— Ты… — Вязкая сонная волна вздымается медленно и неотвратимо, ползет к берегу, ощетинясь скрюченными руками. Тьма припадает к пунцовым цветам, черным снегом кружится пепел, шипят, умирая, дождевые струи, а волна растет, раздувается, как шея песчаной змеи. В слизистой толще проступают темные сгустки, плывут кверху, оборачиваются все тем же лицом, зовущим, чудовищным, неизбежным.
Зеленое озеро гигантским слизнем взбирается на расцветший пепел, мертвая зелень встречает живую кровь. Шипение переходит в рев, кто-то кричит от нестерпимой боли, и эхо повторяет: «Стой!»
— Стой! — Из багрового жара вырываются быстрые тени.
— Стой! — Когтистые лапы бьют студенистую тварь, по черной шкуре стекают алые капли.
— Стой! — Многоликий шепчущий холм дергается и отползает, становясь волной, растекаясь озерной гладью. Ненавистные лица уходят в зеркальную глубь, тонут, расплываются, сливаются с лунным льдом, шепот становится неразборчивым, мешается с треском свечей, с горячим дыханьем.
— Спишь?
Первородный! Здесь, с ней… Как и обещал… Они вместе, и зло истает, отступит перед кровью Кабиоховой.
— Ну, — смеется любимый, — спишь как сурок, а говорила, мы все умрем.
Никого! Только белые гвоздики в вазах, любовь и утро. И жизнь.
— Первородный пришел. К недостойной…
— К кому же еще? — Голубые глаза обдают весенним счастьем. — Ты вчера на прощание такого напророчила… Если б не дела, я бы всю ночь протрясся от страха. Клянусь тебе…
— Я, — крови нет ни на рубашке, ни на простынях, — я уснула… Мне снился спящий в зеленом озере и пепел…
— Бывает и хуже. — Рука любимого ложится на волосы, лаская, скользит по щеке. — Пожелай мне удачи, и можешь спать дальше.
— Пусть твои цветы созовут пчел удачи, — остановить этот миг, замереть, застыть навсегда, — и пусть сомнения твои унесут реки.
— Так и будет. — В глазах любимого сверкнула молния. — Клянусь Истинными богами, а ты сиди тихо как мышонок и жди.
— Когда к недостойной вернется счастье?
— Не знаю, — тень печали затмила радость и унесла смех, — три дня я проторчу в суде, а по ночам придется возиться с делами.
— Первородный хотел, чтобы Мэллит… Мелания выходила к ужину.
— И хочу, — искры в дорогих глазах зажигают в сердце костер, — но суд и смерть — это не для женщин. Будь Матильда здесь, я б ее тоже никуда не пустил.
Мэллит кивнула и улыбнулась, хотя свечи померкли и гвоздики потемнели от печали.
— Ничтожная будет ждать три дня.
— Дольше. — Губы любимого коснулись руки недостойной. — От твари, которую мы судим, просто так не избавишься. Три дня и еще четыре, а потом мы с тобой поговорим. Нам ведь есть, о чем поговорить?
— Первородный любит свою Мэллицу?
— Конечно. — Любимый недоволен, ему не нравится, когда она спрашивает об очевидном, но женское сердце не похоже на мужское, ему нужно не одно слово навсегда, а сотня сотен в каждую встречу.
Глава 3. РАКАНА (Б. ОЛЛАРИЯ)
400 год К. С. 16-й день Зимних Скал
1
Вокруг вот уже месяц как ставшего Гальтарским дворца горели костры. Двор кипел мундирами и судейскими мантиями, а вот соседние дома ослепли — цивильный комендант запретил открывать ставни. Дикон до такого б не додумался, значит, кто-то подсказал.
— Господин Первый маршал, — молодой цивильник был учтив и курнос, — прошу вас свернуть к подъезду Святого Алана.
— Святого Алана? — переспросил Иноходец. — Куда это?
— Бывший Марагонский, — охотно пояснил офицерик, — от него как раз курьер отъезжает.
— Я понял. — В войне названий и имен Альдо поверг врагов в пух и прах, остались сущие пустяки вроде Кэналлийского моста. — Жильбер, поворачиваем.
Сэц-Ариж выразительно пожал плечами и направил гнедого Изверга к ощетинившейся пиками арке, Дракко без понуканий двинулся следом. Днем дороги короче, а стук подков тише, днем видишь только то, что есть, и кто виноват, если ночные кошмары и те приятней яви?
— Господин Первый маршал, — еще один офицер молодцевато отдал честь, — теньент Родстер к вашим услугам. Цивильный комендант приказал открыть для членов Высокого Суда Бронзовый кабинет. Там горит камин и поданы напитки, но, боюсь, времени на отдых не осталось.
— Хорошо. Его Величество уже прибыл?
— Только что, — сообщил Родстер и заученно добавил: — Но герцог Окделл и полковник Нокс здесь с раннего утра.
— Доброе утро, Монсеньор!
Кракл в не успевшем обмяться зеленом одеянии с массивной цепью на шее вызывал, мягко говоря, недоумение. Раньше головы законников украшали невысокие колпаки с пряжками, сейчас на судейских нацепили венки из туи. Сюзерен как мог переделывал сегодня в позавчера.
