Юноша глубоко вздохнул, поправил сбившуюся шляпу, разгладил воротник — и вовремя. Из открывшейся двери показался полный, тепло закутанный человек и спокойной походкой направился к Ричарду. Отороченный мехом капюшон скрывал лицо, и Дикон не сразу сообразил, что перед ним эр Август, а сообразив, растерялся. Супрем Талигойи не мог обнять узника на глазах подсматривающих тюремщиков; герцог Окделл был не вправе оттолкнуть находящегося в беде друга, но все решилось само собой. Бывший кансилльер остановился в шаге от приросшего к земле юноши и вытянул руку, не позволяя приблизиться. Внимательный усталый взгляд напоминал о нечастых тайных разговорах. Пусть горьких, но всегда откровенных.
— А ты похудел, Дикон, — задумчиво произнес Штанцлер. — Похудел и возмужал. Когда я видел тебя последний раз… ты был еще графом Гориком, хоть и звался Повелителем Скал. Теперь ты не сын Эгмонта, ты — Ричард Окделл… Как матушка, сестры, Реджинальд?
— А вы не похудели… — невпопад откликнулся Ричард. — Эр Август… матушка погибла… Они все погибли. Понимаете, все… Весь Надор!
Он ни с кем еще об этом не говорил. Вернее, говорил, но как Повелитель Скал, гордо вскинув голову.
— Весь Надор?! — не понял эр Август. — Как это? Не может быть!.. Бергеры и старший Савиньяк жестоки, но детей не тронут даже они… Неужели Мирабелла… Твоя матушка предпочла смерть унижению? Смерть собственных дочерей?!
Матушка бы могла. Если б пришел Лионель и «навозники», она бы… Она бы так и поступила, но Савиньяк не пришел.
— Это не Лионель, — чужим голосом сказал Дик, — это… Это вообще не война. Такое бывает, я помню в землеописании… Под Надором было подземное озеро, потом вода почему-то ушла. Получилась пустота, своды не выдержали… Такие провалы бывали в Алати. И в Рафиано, только меньше.
Эр Август откинул капюшон и несколько раз глубоко вздохнул. Если б он принялся утешать, Ричард бы замолчал, но Штанцлер не утешал. Он был рядом, и он чувствовал, что значит потерять Надор.
— Дэвид Рокслей получил письмо. — Сколько тепла в этих старых измученных глазах, тепла и боли! — То есть не так… Сперва вернулся отряд Робера. Он был помолвлен с моей сестрой. Я знаю, вы в ссоре…
— Какое это сейчас имеет значение, — махнул рукой Штанцлер. — Последние годы я тяготился одиночеством, но лучше быть одному, чем пережить гибель близких, гибель любви… Над Эпинэ тяготеет какой-то рок!
— Робер не любил Айри. — Обида на сестру умерла вместе с ней. Остались щемящая жалость и память о задыхавшейся над мертвым конем девочке. Надо было увезти Айрис прямо тогда. Она бы не попала к Алве, не сошла бы из-за него с ума… Катари приняла бы дочь человека, которого любила. Айрис могла бы встретить Дэвида или еще кого-нибудь. Она бы осталась в столице, живая…
— Потерять любимую страшно, не спасти ту, кого клялся защитить, — невыносимо. Особенно для живущих чувствами и памятью, а не разумом и долгом. — Штанцлер не утешал, он просто размышлял вслух. — Мне всегда было жаль последнего из Эпинэ. Возможно, моя жалость и стала причиной его ненависти. Иноходец ненавидит собственную слабость и неудачи, но переносит эту ненависть на меня…
— Нет, — перебил старика Ричард, — дело в кольце… Том, что вы мне дали. Робер не верит, что оно принадлежит Эпинэ. Что его предки были отр… Что они так убивали.
— Ты рассказал Иноходцу все? — Штанцлер вновь накинул капюшон, и Ричард понял, что тоже мерзнет. Плащ для такой «весны» был слишком легким.
— Рассказал. Эр Август, давайте походим. Вы же на прогулке.
— Конечно, Дикон. Если не возражаешь, дойдем до храма. Он всегда открыт, а я хочу помолиться за погибших. За Надор… Гнезда Окделлов больше нет, в голове не укладывается… Твоя стойкость, Дикон, делает тебе честь, но траур — это не просьба о сочувствии. Это память.
— Я все равно их помню… Я все помню!
Выстывшие отцовские комнаты. Буквы на обратной стороне стола. Старые портреты, старые башни, старое оружие… Нависшая над дорогой скала. Сломанная ива… Ничего этого теперь нет. Ларак больше, владения Манриков богаче, только это утешение для купцов и выскочек. Сюзерен, отдавая Дику Красный Манрик и вотчину Эйвона, не пытался утешить. Он тоже понимал все. Как и эр Август.
— Конечно, ты помнишь, — кивнул бывший кансилльер. — Мы, Люди Чести, еще и люди Памяти, но если разделить горе с Создателем, станет легче.
Наверное, этого не следовало говорить даже Штанцлеру, но бывают мгновения, когда лгать невозможно. И бывают люди, которым нельзя лгать даже из уважения.
— Эр Август, — твердо сказал Ричард, — я не пойду в храм. Я не верю в Создателя. Это выдумка гайифцев, из-за которой распалась Золотая Анаксия. Мы предали истинных богов, создавших наш мир, и потеряли все.
Матушка бы закричала, Айрис рассмеялась, Реджинальд принялся бы чего-то блеять. Штанцлер всего лишь вздохнул.
— Я слишком стар, чтобы говорить об этом, — просто сказал он, — и я умру в той вере, в которой родился.
Это было горько и неправильно. Человек, рисковавший жизнью ради дела Раканов, приковал себя к выдумке, враждебной всему, чему служил. Эсператизм и Эрнани Колченогий погубили Анаксию. Агарис тянет руки к еще не окрепшей Талигойе. Левий — не помощник, а враг пострашнее Олларов, потому что умен и за ним сила Церкви.
— Создателю служат лицемеры, которые думают лишь о своих выгодах, — отрезал Ричард, словно перед ним был маленький кардинал с фальшивым голубем на груди. Фальшивым, потому что Левий был стервятником. В отличие от Оноре, но святого убили.
Ненависть и обида душили, перед глазами колыхалась ядовито-зеленая пелена, и все же Дикон взял себя в руки. Эр Август поймет, должен понять, ведь для него нет ничего выше Талигойи, но объяснить такое непросто.
— Агарис хочет править Золотыми землями, — тщательно подбирая слова, сказал юноша, — но этому не бывать. У Золотых земель может быть лишь один владыка…
2
«Нашему возлюбленному сыну Луиджи». Почерк был отцовским, но нелепая надпись и печать с короной кричали о дурацком розыгрыше. Луиджи списал бы странное послание на Бешеного, но вернувшийся на рассвете Вальдес спал сном праведника в собственной гостиной и подсунуть письмо капитану-марикьяре не мог. Оставалось предположить, что адмирал Джильди внезапно сошел с ума. Луиджи собрался с духом и сорвал печать. Привычное обращение успокоило, но ненадолго.
«Мой дорогой Луиджи, — писал отец, — произошло нечто удивительное, в корне меняющее не только судьбу города, которому мы по мере сил служили и служим, но и нашу с тобой жизнь. Когда ты вернешься в Фельп, я расскажу тебе обо всем в подробностях, но пока я сам до конца не верю в случившееся.
Ты помнишь, как я всегда относился к Дуксии и до чего засевшие в ней дураки и предатели едва не довели Фельп. Появление герцога Алва и его победы открыли многим глаза и придали отваги. Как ты знаешь, я никогда не имел обыкновения скрывать свое мнение. После твоего отъезда я трижды пытался добиться от Дуксии замены генералиссимуса и старшего адмирала, но уроды в мантиях не желали слушать ни меня, ни Уголино, а зимой начали поднимать голову гайифские подпевалы. Стыдно вспоминать, но нашлись решившие, что павлинье золото искупает прошлогоднее вероломство, а положение, в котором оказался Талиг, снимает с нас союзнические обязательства. Сам понимаешь, как это нравилось тем, кто дрался с «дельфинами», теряя друзей и корабли.
