– Они вряд ли долго останутся родичами, к тому же гаунау больше беспокоит Излом.
– Не его одного. Эта госпожа Арамона… Ты ей веришь?
– И ей, и Давенпорту, и бергерам. Несколько раз и я что-то чувствовал.
– Не помнишь когда?
– Я посмотрю в путевом журнале, но в последний раз такое было в ночь на первый день Летних Ветров. Впрочем, мое состояние можно списать на тюрегвизе.
– Это было бы слишком хорошо. Мы-то с Людвигом в ту ночь были трезвы. Ладно… Кто из твоих навоевал на «Франциска»?
– Айхенвальд и Хейл. Список так или иначе отличившихся приложен к докладу.
2
Капитан Давенпорт спустился к общему завтраку спокойным, веселым и, о диво, выспавшимся. Маршал о своем офицере для особых поручений забыл, и Чарльз с наслаждением платил ему тем же. Окрыляла и надежда на разговор с регентом – уж кто-кто, а Рудольф Ноймаринен был человеком без вывертов и холода, он поймет… Что именно предстояло понять герцогу, Давенпорт еще не обдумывал, непонятная, нахлынувшая за Хербсте легкость слизнула заботы вместе с осторожностью. Капитан болтал с адъютантами герцога, отвечал на вопросы, смеялся чужим шуткам и шутил сам. В том числе и над собственной славой, о которой Чарльз узнал за пирогом с сыром и ветчиной, а после шадди к пришедшему в окончательное благодушие Давенпорту приблизился длинный корнет и громким голосом приветствовал прославленного Давенпорта.
Рекомый Давенпорт махнул рукой и засмеялся. Последовавшее приглашение осмотреть Старый арсенал показалось заманчивым, и капитан согласился. Сидевшие за тем же столом офицеры как-то странно переглянулись.
– Вы рискуете, – заметил высокий, похожий на бергера парень, – вы очень рискуете.
– Чем? – не понял Чарльз.
– Ну хотя бы… вызвать неудовольствие вашего маршала.
– Дело наше такое, адъютантское, – подхватил капитан с перевязанной рукой, – никогда не знаешь, когда свистнут.
Уподобляться ожидающему хозяйского свиста псу Чарльз не собирался. Заверив длинного корнета, что он давно хотел взглянуть на трофеи Двадцатилетней, Давенпорт последовал за провожатым, оказавшимся единственным внуком старика Понси.
Про генерала Чарльз слышал от отца, и слышал хорошее, от внука захотелось удрать уже на лестнице. Корнет Понси молчать не умел вообще. Размахивая руками с риском залепить спутнику по физиономии, он кричал о не поделивших какую-то стриженую девицу герцоге Придде и виконте Сэ, развращенности этой самой стриженой, в конце концов сбежавшей с моряками, дуэли, которую виконт Понси был вынужден предотвратить, пожелавшем остаться в Талиге знатном дриксенском пленнике и прочих вещах, до которых Чарльзу не было дела. На ходу это еще можно было терпеть, но в Старый арсенал Давенпорт пришел осматривать трофеи, а не слушать, что Жиль Понси бросил в лицо какому-то Вардену, посмевшему покуситься на что-то святое.
– Не знаю тех, о ком вы говорите, – буркнул Давенпорт и, не дожидаясь ответа, пошел вдоль увешанных оружием и знаменами стен. Понси намека не понял.
– Старая Придда хуже деревни! – зудело над ухом, мешая разбирать надписи на штандартах, вообще мешая. – Сборище невежд… нечего читать… нечем жить… Эти полагающие о себе… не имеют ни малейшего понятия…
Пытаясь забыть о спутнике, Чарльз уставился на Рене Эпинэ. Белокурый не хуже Савиньяка маршал, скрестив руки на груди, наблюдал за сраженьем. Рядом адъютант держал оседланного коня. Странно, что художник изобразил не знаменитую атаку, а ее ожидание…
– …невежды в восторге! Дурно исполненная банальность…
– Вот уж нет! – возмутился Чарльз, но Понси кричал о чем-то, не имеющем отношения ни к Двадцатилетней войне, ни к нынешней. Кто-то что-то сочинил, кто-то об этом что-то сказал, кто-то кого-то вызвал… Из-за писанины?
– Я ответил им вызовом! – кипятился корнет. – Всем троим! Я никому не позволю в моем присутствии оскорблять великого Марио…
Марио Давенпорт не знал, его тянуло просто побродить среди помнящих пораженья и победы клинков, коснуться кирасы Ги Ариго, постоять перед такой не парадной картиной. В Старом арсенале было как-то по-особенному спокойно… Было бы!
– …утратили смысл и способность к развитию… Если разобрать эту чушь, станет очевидно… – К Леворукому! В разборе чуши Чарльз не нуждался, как и в спутнике. Таком. Трофеи нужно осмотреть как следует, в обществе Понси это невозможно. Чарльз кинул последний взгляд на еще не повесившего Пеллота Эпинэ и рванул к выходу.
– Вы не больны низкопоклонством перед хламом, – возвестил догнавший капитана корнет, – как и я! Презренней обожествленья ржавого железа лишь обожествленье пустоголовых кокеток! Великий Марио ниспроверг нелепый обычай посвящать размалеванным кускам плоти жар своей души, воспев истинные ценности. Одиночество. Гордость. Презрение к вызывающим похоть вертихвосткам и бездарным невежественным глупцам. Это звучит в каждой строфе…
– Благодарю за прогулку! – рыкнул Чарльз. – К сожалению, я должен… подготовить маршалу Савиньяку карты.
Корнет остановился и часто заморгал. Будь бедняга потолще, он бы напомнил обиженную сову. Давенпорт ощутил укол совести и промешкал, это стало его второй ошибкой.
– Я служил под началом Рокэ Алвы, – возвестил Понси. – Это великий человек, но я не склонял головы и перед ним!.. Мы ссорились, мы не понимали друг друга, мы стали соперниками в любви, но рожденный для одиночества всегда узнает родственную душу за забралом ложных улыбок и горьких дерзостей! Эта женщина, не стану называть ее имени, не стоит вражды. Я посвятил маршалу Алва стихотворный триптих. Не скрою, я писал сразу о нем и о себе. Те, кто выше толпы, смотрят одними глазами. Маршал Савиньяк такой же, я это понял сразу. Холодный, полный затаенной боли…
– Господин Понси, я не намерен… обсуждать достоинства господина маршала.
– Вот оно! Вы боитесь заглянуть в бездну, потому что понимаете свою несвободу, свою обыденность. Вы, герой и храбрец, не отступивший перед полком узурпатора, отступаете перед величием одиночества. Так звери бегут от грозы, так…
– Простите, мне надо идти.
– Я провожу вас! Догорают багровые свечи, – длинная рука взмыла вверх и сразу же пошла вбок, Чарльз увернулся и ускорил шаг, —
Я один в темноте бурной ночи.
Мой оскал беспощаден и вечен,
Мне нет дела до мнения прочих…
Капитан понял, что это и есть триптих и его придется слушать. Протестовать было бессмысленно, а Понси не отставал. У него были длинные ноги и, видимо, отменные легкие, так как корнет умудрялся бежать кентером, выкрикивая на скаку вирши и даже не думая задыхаться.
– Я отринул Любовь, Честь и Дружбу, – орал Понси, и встречные офицеры смотрели на Чарльза, не скрывая усмешек, —
Ворон выше никчемных терзаний,
И никто мне навеки не нужен…
