День выдался тихим и погожим. Лучи тусклого
осеннего солнца желтым пятном падали на ковер. О. подобрала брошенные в спешке
белую рубашку и бледнозеленый, цвета незрелого миндаля, махровый халат и
направилась в ванную, чтобы убрать их. Проходя мимо висевшего на стене зеркала,
О. остановилась. Она вспомнила Руаси. Правда, теперь на ней не было ни кожаного
колье, ни браслетов, и никто не унижал ее, но, однако, никогда прежде она не
испытывала столь сильной зависимости от некой внешней силы и чужой воли. Никогда
прежде она не чувствовала себя настолько рабыней, чем сейчас, стоя перед
зеркалом в своей собственной квартире, и никогда прежде это ощущение не
приносило ей большего счастья. Когда она наклонилась, что бы открыть бельевой
ящик, перси ее мягко качнулись.
На разборку белья О. потратила около двух
часов. Меньше всего мороки было с трусами; она их просто бросила в одну кучу и
все. С лифчиками тоже не пришлось долго возиться: они все застегивались либо на
спине либо сбоку, и она отказалась от них. Перебирая пояса, а правильнее было
бы сказать, просто откидывая их в сторону, она задумалась только раз, когда
взяла в руки вышитый золотом пояс-корсет из розового атласа; он зашнуровывался
на спине и был очень похож на тот корсет, что ей приходилось носить в Руаси.
Она решила пока оставить его. Придет Рене, пусть разбирается сам. Она также не
знала что делать с многочисленными свитерами и с некоторыми платьями из своего
обширного гардероба. Последней из бельевого шкафа О. вытащила нижнюю юбку из
черного шелка, украшенную плиссированным воланом и пышными кружевами. Она
подумала при этом, что теперь ей будут нужны другие нижние юбки, короткие и
светлые, и от прямых строгих платьев, по-видимому, придется отказаться тоже.
Потом она вдруг задалась вопросом: в чем же ей придется ходить зимой, когда
настанут холода.
Наконец с этим было покончено. Из всего
гардероба она оставила лишь застегивающиеся спереди блузки, свою любимую черную
юбку, пальто и тот костюм, что был на ней, когда они возвращались из Руаси.
Она прошла на кухню, чтобы приготовить чай.
Женщина, приходившая делать уборку, забыла, видимо наполнить дровами корзину,
которую они ставили перед камином в салоне, и О. сделала это сама. Потом она
отнесла корзину в салон, разожгла камин и, устраиваясь в глубоком мягком
кресле, стала ждать Рене. Сегодня, в отличии от прочих вечеров, она была голой.
x x x
Первые неприятности ждали О. на работе. Хотя,
неприятности — это, наверное, слишком сильно сказано, скорее — непредвиденные
осложнения. О. работала в одном из рекламных фотоагентств. Стояла середина
осени. Сезон уже давно начался, и все были неприятно удивлены и недовольны
столь поздним ее возвращением из отпуска. Но если бы только это. Все были
буквально потрясены той переменой, что произошла с ней за время ее отсутствия.
Причем, на первый взгляд, совершенно невозможно было определить, в чем,
собственно, заключалась эта перемена. Но что перемена в ней произошла, никто не
сомневался. У О. изменились осанка, походка; взгляд стал открытым и ясным, в
глазах появилась глубина, но более всего поражала какая-то удивительная
законченность, завершенность всех ее движений и поз, их неброское изящество и
совершенство. Одевалась она без особого лоска, считая, что к этому обязывает ее
работа, и все же, несмотря на всю ту тщательность, с которой подбирались ею
костюмы, девушкам-манекенщицам, работающими в агентстве, удалось подметить
нечто такое, что в любом другом месте прошло бы абсолютно незамеченным
(как-никак их работа и призвание были непосредственно связаны с одеждой и украшениями)
— все эти свитера, надеваемые прямо на голое тело (Рене после долгих раздумий
позволил ей носить их), и плиссированные юбки, взлетающие от малейшего
движения, наводили на мысль о некой униформе, настолько часто О. носила их.
— Что ж, неплохо, — сказала ей как-то одна из
манекенщиц, блондинка с зелеными глазами, скуластым славянским лицом и
золотисто-коричневой нежной кожей, звали ее Жаклин. — Но зачем эти резинки? —
немного погодя спросила она. — Вы же испортите себе ноги.
В какой-то момент О., позабыв об осторожности,
села на ручку большого кожаного кресла. Сделала это она так резко, что юбка
широком веером взметнулась вверх. Жаклин успела увидеть голое бедро и резинку,
удерживающую чулок. Она улыбнулась. О., заметив ее улыбку, несколько смутилась,
и, наклонившись, чтобы подтянуть чулки, сказала:
— Это удобно.
— Чем? — спросила Жаклин.
— Не люблю носить пояса, — ответила О.
Но Жаклин уже не слушала ее. Она, не отрываясь
смотрела на массивное кольцо на пальце О.
За несколько дней О. сделала больше пятидесяти
снимков Жаклин. Никогда прежде она не получала такого удовольствия от своей
работы, как сейчас. Хотя справедливости ради надо заметить, что и подобной
модели у нее никогда еще не было. О. удалось подсмотреть у девушки и передать в
своих фотографиях ту, столь редко встречаемую в людях, гармонию души человека и
его тела. Казалось бы, манекенщица нужна лишь для того, чтобы более выгодно
показать богатство и красоту меха, изящество тканей, блеск украшений. Но в случае
с Жаклин это было не совсем так — она сама являлась произведением искусства,
творением, которым природа может гордиться. В простой рубашке, она выглядела
столь же эффектно, как и в самом роскошном норковом манто. У Жаклин были слегка
вьющиеся белокурые волосы, короткие и очень густые. При разговоре, она обычно
наклоняла голову немного влево и, если при этом на ней была одета шуба, то
щекой она чуть касалась ее поднятого воротника. О. удалось однажды
сфотографировать ее такой, улыбающейся, нежной, щекой прижавшейся к воротнику
голубой норковой шубы (скорее, правда, не голубой, а голубовато-серой, цвета
древесного пепла), с взлохмаченными ветром волосами. Она нажала на кнопку
фотоаппарата в тот момент, когда Жаклин на мгновение замерла, чуть приоткрыв
губы и томно прикрыв глаза. Печатая этот снимок, О. с интересом наблюдала как
под действием проявителя, из небытия, появляется лицо Жаклин. Спокойное и
удивительно бледное, оно напомнило ей лица утопленниц. Делая пробные
фотографии, она намеренно осветлила их.