Преследуя молоденьких девушек и женщин, О.
хорошо представляла себе, что ей от них нужно. И это никоим образом не
объяснялось желанием соперничать с мужчинами или компенсировать этим своим
поведением набившую уже всем оскомину «женскую неполноценность». Уж чего-чего,
а этого она в себе не ощущала. Когда ей было двадцать, она неожиданно для самой
себя стала вдруг ухаживать за самой красивой из своих подружек — здороваясь с
ней, она снимала берет, уступала ей дорогу и подавала руку, помогая выйти из
машины. Она платила за нее в кафе, где они пили кофе, и не принимала при этом
никаких возражений. Она целовала ей руку и часто, прямо на улице, целовала ее в
губы. Но это было так, позой, и делала она это скорее из какой-то детской жажды
скандала, нежели из вызванной желанием необходимости. Она обожала сладость
мягких женских губ с привкусом помады, блеск полуприкрытых негой глаз в темном
полумраке комнаты, когда уже пять часов дня и на окнах задернуты тяжелые
плотные шторы, когда уютно светит стоящая на камине лампа и шепчут с
придыханием голоса: «Ах, пожалуйста, еще, еще, еще…» и пальцы потом долго и терпко
пахнут. Все это по-настоящему захватывало и увлекало ее. Ей нравился сам
процесс охоты. ОНА соблазняла девушек, и ей принадлежала инициатива в
отношениях с ними. О., например, совершенно не терпела, когда ее целовали
первой, или когда девушка, которую она ласкала, начинала отвечать ей тем же. И
в той же мере, как она стремилась поскорее раздеть свою очередную жертву, она
не видела никакой необходимости раздеваться при этом самой. Чтобы хоть как-то
объяснить свой отказ, она придумывала всевозможные причины — например, что ей
холодно, или что у нее месячные.
Удивительно, что тогда все молодые женщины
казались ей в той или иной степени привлекательными. О. до сих пор помнила, как
однажды, сразу после окончания лицея, какое-то время пыталась соблазнить одну
девушку, толстую, маленькую, с неприятной внешностью и вечно тоскливым
выражением лица, но была быстро и бесповоротно отвергнута ею. О. всегда
охватывало трепетное волнение, когда она замечала, что от ее ласк лицо
избранницы озаряется каким-то внутренним светом, радостью и припухают губы и в
широко распахнутых навстречу О. глазах появляется завораживающий блеск. И
искреннего восхищения в этом было куда больше, чем просто утоленного (хотя и
ненадолго) честолюбия.
В Руаси она испытывала нечто подобное, когда
замечала, как от умелой мужской ласки столь же божественно преображается лицо
какой-либо из живущих в замке девушек. Красота обнаженного женского тела всегда
потрясала О. И она была более чем благодарна своим подружкам, когда они
соглашались раздеваться перед ней, и предлагали ей полюбоваться своей наготой.
Обнаженные же на пляже оставляли ее абсолютно равнодушной. При этом красота
других женщин, которую О. с характерной для нее щедростью ставила выше
собственной, придавала ей уверенность и в своей красоте — она, словно в
зеркало, всматривалась в этих женщин и видела в них себя. Власть, которую они
имели над нею, была, в то же время, гарантией ее власти над мужчинами. И ей
казалось совершенно естественным то, что мужчины с такой настойчивостью
добиваются от нее того же, чего она сама хотела от женщин. Она словно давала
нескончаемый сеанс одновременной игры в шахматы на двух досках. Иногда партии
оказывались нелегкими.
Сейчас О. была влюблена (если это слово вообще
подходит для определения ее состояния) в Жаклин и, поскольку подобное случалось
с ней довольно часто, никак не могла взять в толк, почему же она медлит, почему
скрывает это от девушки?
x x x
Но вот пришла весна. Потеплело. На тополях
набухли и распустились почки. Дни стали длиннее, а ночи короче, и на скамейках
в больших парках и крошечных сквериках начали появляться парочки влюбленных. О.
решила открыться Жаклин. Зимой в своих богатых шубах девушка казалась слишком
величественной и неприступной; весной же, когда зимний гардероб сменился на
свитера и костюмы, — совсем иное дело. Она, теперь со своей короткой прямой
стрижкой, стала похожа на одну из тех бывших лицеисток, которых
шестнадцатилетняя О., сама еще лицеистка, хватала за руки и молча тащила по коридору
в пустынный гардероб. Там она их толкала на вешалки, падали пальто, и О.
смеялась, как ненормальная. Все лицеистки обязаны были носить форменные блузки,
некоторые из них красными нитками вышивали на груди свои инициалы. Жаклин
оказалась младше О. на три года и тоже носила нечто подобное, только в другом
лицее, находившемся всего в трех километрах от того, в котором училась О.
Узнала об этом О. совершенно случайно. В тот день Жаклин позировала для рекламы
домашних халатов, и вот, в конце сеанса, вздохнув, она неожиданно для О.
сказала:
— Если бы у нас в лицее носили такие халаты,
мы были бы счастливы, — а потом добавила: — Или если бы нам разрешили носить
форму, ничего не надевая под нее.
— Как это, ничего не надевая? — спросила О.
— Ну, без белья, — ответила Жаклин, и О.
почувствовала, что краснеет. Она никак не могла привыкнуть к тому, что под
платьем у нее ничего не одето, и любая подобная фраза казалась ей намеком на
это. И сколько бы О. не повторяла себе, что все люди голые под одеждой, это было
бесполезно. Она видела себя той итальянкой из Вероны, которая спасая свой
город, нагая под наброшенной на плечи накидкой, отправилась в стан врагов,
осадивших его, чтобы отдаться их предводителю.
И вот однажды О. появилась в агентстве с
огромным букетом гиацинтов — их густой масляный запах очень похож на запах
тубероз и часто вызывает головокружение — и преподнесла его Жаклин, которая
вдохнула аромат цветов и голосом привыкшей к подаркам женщины спросила:
— Это мне?
Потом, сказав спасибо, она поинтересовалась у
О., зайдет ли сегодня за ней Рене.
— Да, он будет здесь, — ответила О. и
подумала, что Жаклин, похоже, собирается подарить ему одну из своих
очаровательных улыбок.
О. прекрасно знала, почему она, прежде такая
смелая, вдруг стала столь робкой, почему она вот уже два месяца не решается
открыться Жаклин, сказать ей, что хочет ее, и придумывает для самой себя
всевозможные причины, чтобы хоть как-то объяснить эту свою нерешительность. И
дело тут не в Жаклин и ее недоступности, а в самой О. — никогда прежде ничего
подобного с ней не случалось. Рене никак не ограничивал ее свободу, но ей самой
эта свобода была в тягость. О. ненавидела ее — она была хуже любых цепей. О.
давно бы уже могла, не говоря ни слова, просто схватить Жаклин за плечи и,
целуя, прижать ее где-нибудь к стене. Она нисколько не сомневалась, что девушка
не отвергла ла бы ее. И ей не нужно было никакого разрешения на это —
разрешение она имела. Как прирученная хозяином собака, О. ждала иного —
приказа. И она дождалась его, но только не от Рене, а от сэра Стивена.
x x x
