Большую часть времени О. подобно другим
обитателям этого дома, проводила в праздности. Причем это состояние было вполне
осознанным и даже поощрялось Анн-Мари. Правда, развлечения девушек особым
разнообразием не отличались — поспать подольше, позагорать, лежа на лужайке,
поиграть в карты, почитать, порисовать — вот, пожалуй, и все. Бывали дни, когда
они часами просто разговаривали друг с другом или молча сидели у ног Анн-Мари.
Завтраки и обеды всегда проходили в одно и тоже время, впрочем, так же как и
ужины; тогда ставились на стол и зажигались толстые желтые свечи. Стол для
чаепитий непременно накрывался в саду, и пожилые чопорные служанки прислуживали
юным обнаженным девам. Было в этом что-то волнующе странное. В конце ужина
Анн-Мари называла имя девушки, которой надлежало в эту ночь делить с ней
постель. Иногда она не меняла свой выбор несколько дней подряд. Никто из
девушек ни разу не видел Анн-Мари раздетой; она лишь немного приподнимала свою
белую шелковую рубашку, и никогда не снимала ее. Обычно, она отпускала свою
избранницу на заре, проведя с ней несколько часов во взаимных ласках, и в
сиреневом полумраке нарождающегося дня засыпала, благостная и умиротворенная.
Но ее ночные пристрастия и предпочтения никак не сказывались на выборе жертвы
ежедневной послеполуденной процедуры. Здесь все решал жребий. Каждый день в три
часа Анн-Мари выносила в сад — там под большим буком стоял круглый стол и
несколько садовых кресел — коробку с жетонами. Девушки (О. не участвовала в
этом), закрыв глаза, тащили их. Ту, которой доставался жетон с самым маленьким
номером, вели в музыкальный салон и привязывали к колоннам. Дальше она сама
определяла свою участь — Анн-Мари зажимала в руках два шарика: черный и белый,
и девушка выбирала ее правую или левую руку. Если в руке оказывался черный
шарик, девушке полагалась плеть, если белый — то она освобождалась от этого.
Бывало так, что несколько дней подряд какая-нибудь из девушек либо счастливо
избегала порки, либо наоборот принимала ее, как это произошло с маленькой
Ивонной. Жребий был неблагосклонен к ней, и четыре дня подряд она, растянутая
между колоннами, билась под ударами плети и сквозь рыдания шептала имя своего
возлюбленного. Зеленые вены просвечивали сквозь натянутую кожу ее раскрытых
бедер, и над бритым лобком Ивонны, отмеченным сделанной Колетт татуировкой
(голубые, украшенные орнаментом буквы — инициалы возлюбленного Ивонны), матово
поблескивало поставленное, наконец, железное кольцо.
— Но почему? — спросила ее О. — У тебя и так
уже есть диск на колье.
— Наверное, с кольцом ему будет удобнее
привязывать меня.
У Ивонны были большие зеленые глаза, и каждый
раз, когда О. смотрела в них, она вспоминала Жаклин. Согласится ли она поехать
в Руаси? Если да, то тогда рано или поздно окажется здесь, в этом доме и будет
так же лежать, с поднятыми ногами, на красном войлоке помоста. «Нет, я не хочу,
— говорила себе О., — они не заставят меня сделать это. Жаклин не должна
получать плети и носить клеймо. Нет.»
Но в то же время… Вот уже дважды Анн-Мари во
время порки Ивонны (пока только ее) останавливалась, протягивала ей, О.,
веревочную плеть и приказывала бить распростертую на помосте девушку. О.
решилась не сразу. Когда она ударила первый раз, рука ее дрожала. Ивонна слабо
вскрикнула. Но с каждым ее новым ударом, девушка кричала все сильнее и сильнее,
и О. вдруг почувствовала, как ее охватывает острое, ни с чем не сравнимое
удовольствие. Она дико смеялась, обезумев от восторга и едва сдержала себя,
чтобы не начать бить в полную силу. Какими сладостными и волнующими были для
нее пот и стоны Ивонны, как приятно было вырывать их из нее. Потом она долго
сидела около связанной девушки и нежно целовала ее. Ей казалось, что они чем-то
похожи с Ивонной. И Анн-Мари, судя по ее отношению к ним, это тоже заметила.
Заметив как-то, что рубцы на теле О., оставленные еще сэром Стивеном, зажили,
она сказала ей:
— Я хотела бы пройтись по тебе плетью, и мне
очень жаль, что я не могу этого сделать. Но когда ты следующий раз появишься
здесь… Во всяком случае, привязывать тебя и держать открытой, мне ничто не
мешает и сейчас.
И О. теперь ежедневно, после того как в
музыкальном салоне заканчивались воспитательные процедуры и очередную жертву
слепого жребия, обессиленную, снимали с помоста, должна была занимать ее место
и оставаться в таком положении до ужина. И тогда она поняла, что Анн-Мари, действительно
была права — ни о чем другом, кроме как о своем рабстве и его атрибутах, она
думать не могла. Ее поза и тяжесть колец (их было уже два), оттягивающих живот,
— вот и все, что занимало ее.
Как-то вечером в музыкальном салоне ее
навестили Клер и Колетт. Клер, подойдя к ней, взяла в руку кольца и перевернула
их. Обратная сторона диска была пока еще чистой.
— Тебя в Руаси Анн-Мари привезла? — спросила
она.
— Нет, — ответила О.
— А меня — она, два года назад. Послезавтра я
возвращаюсь туда.
— Ты кому-нибудь принадлежишь, Клер? —
спросила О.
— Клер принадлежит мне, — неожиданно раздался
голос входящей в салон Анн-Мари. — О., твой хозяин приезжает завтра утром, и я
хочу, чтобы эту ночь ты провела со мной.
x x x
Коротки летние ночи. К четырем часам уже
начинает брезжить рассвет и последние звезды исчезают с небосвода. О. спала,
свернувшись и поджав к груди ноги. Почувствовав у себя между бедер руку
Анн-Мари, она проснулась. Хозяйка хотела ласки. Ее блестевшие в полумраке
глаза, ее черные с проседью волосы, короткие и немного вьющиеся, ее волевой
подбородок, все это придавало ей вид этакого грозного господина, сеньора. О.
поцеловала ее грудь, легко коснувшись губами отвердевших сосков, и провела
рукой по нежной мякоти ее межножья. Анн-Мари целиком отдалась захватывающему ее
наслаждению. О. понимала, что для этой многоопытной и знающей себе цену женщины
она всего лишь вещь, инструмент, нужный для извлечения сладострастия, но это
нисколько не оскорбляло ее. О. с восторгом смотрела на помолодевшее лицо
Анн-Мари, на ее широко раскрытые голубые глаза, на приоткрытый и жадно
глотающий воздух рот. Потом она перебралась в ноги Анн-Мари, широко развела их
и, нагнувшись, лизнула языком твердый гребешок плоти, слегка выступающий из
набухших малых губ женщины. Анн-Мари застонала и, ухватив О. за волосы, сильнее
прижала ее к себе. Примерно так же делала и Жаклин, когда О. ласкала ее. Но на
этом всякое сходство ее отношений с этими двумя женщинами заканчивалось. О. не
обладала Анн-Мари, потому как Анн-Мари не обладал никто. Анн-Мари хотела
удовольствия и получала его, нисколько не заботясь о чувствах тех, кто
доставлял его ей.
Но в эту ночь, с О., Анн-Мари была неожиданно
ласковой и нежной; она несколько раз поцеловала девушку и позволила ей еще
около часа полежать рядом с собой. Отсылая О., она сказала:
— У тебя есть еще несколько часов. Утром тебе
наденут кольца, и их нельзя уже будет снять.
