У опоясывавшей городок с юга, вздувшейся от дождей речушки влюбленные наперекор ненастью ломали мокрый жасмин, какой-то мальчишка, насквозь вымокший, но счастливый, забавлялся с корабликами посреди превратившейся в море торговой площади, а из харчевен пахло пряным мясом и сдобой. В трех храмах и дюзе звонили колокола, вознося хвалу Триединому за еще один прожитый день, большой желтый кот, пробиравшийся по карнизу единственного, не считая дюза, двухэтажного дома, принадлежащего эркарду, оступившись, с мявом шлепнулся на мощеный двор, отряхнулся и гордо удалился, возмущенно подняв подмокший хвост.
Символические городские ворота были распахнуты, два стражника — пузатый и худой, как весенний заяц, — увлеченно метали кости в теплой караулке. За дорогой никто не следил, а там было на что поглядеть.
Армия, показавшаяся из-за поворота, выглядела внушительно. Блестели кирасы всадников, в ногу шагали крупные лошади, вздымались вверх знамена и консигны, правда, малость обвисшие из-за проклятого ливня. Впереди, сразу после знаменосцев, под навесом, вздымаемым восемью рослыми воинами, ехали трое — разодетый в цвета потухающего пламени красивый мужчина с короткой черной бородой, худой клирик с горящими глазами и изящный улыбающийся красавец, в котором каждый, кто бывал в Мунте, без труда бы узнал бесподобного графа Койлу.
Войско шло не таясь, и стражники, услышав за стеной шум, соблаговолили высунуться наружу. Койлу они в лицо не знали, но императорские нарциссы произвели должное впечатление, да и слух о том, что таянский регент отправился воевать с поганым Майхубом, уже разлетелся по всей Арции.
Граф Койла остановил коня у ворот и объявил, что сопровождает дружественную армию в Святой поход и что император Базилек повелел своим подданным всячески содействовать доблестным борцам с атэвами. Стража не возражала, да и что она могла бы возразить? Армия влилась в городок сплошным потоком. Правда, не вся, да вся она бы и не поместилась. Большая часть обтекла Олецьку с востока, намереваясь разбить лагерь на берегу Хадны в ожидании, когда спадет вода и переправа станет проходимой.
Прибежал растерянный эркард, на ходу застегивая отороченную седой лисой парадную мантию, из окон повысовывались любопытные головы. Граф Койла все с той же обворожительной улыбкой повторил про Святой поход и попросил проводить высокого гостя в дюз. Эркард торопливо закивал, прикидывая, сколько съедят и выпьют за время вынужденного безделья такие гости. Граф Койла продолжал говорить о пустяках, клирик привычным жестом благословлял всех, кто попадался на пути, Михай Годой молчал. Молчали и тарскийцы, печатавшие шаг на расстоянии половины копья от вождей.
Дюз стоял на берегу впадавшей в Хадну речки и в этот дождливый вечер не казался ни опасным, ни таинственным. Под крышей главного здания гнездились ласточки, несмотря на ливень стремительно носившиеся над белым от жасмина двором. Настоятель молился, но к гостям вышел немедленно. Он был еще не стар, довольно упитан, с румяными щеками, обличающими человека, не слишком укрощающего свою плоть. Граф Койла, улыбаясь, очередной раз поведал о походе, аббат с умным видом закивал в ответ и предложил распорядиться об обеде.
Надо было отдать должное церковному повару, трапезу он приготовил отменную, а вином из подвалов дюза не побрезговал бы самый строгий ценитель. Настоятель усердно потчевал гостей, не забывая и себя. Прибывший с Годоем епископ, умерщвляя плоть, ограничился шпинатом и ранними огурцами, Фредерик Койла только пил, зато тарскийский господарь и его приближенные угощались от души, и настроение у них было самое благодушное. Особенно они развеселились, когда эркард поведал о письме сосланного в Нижнюю Арцию императорского племянника, допившегося с тоски по столичным красоткам до белой горячки.
2
Нужный дом посланцы Луи отыскали без труда, так как Франциска Ландея в Мунте знала каждая собака. Маршал жил на широкую ногу, у него постоянно толклись молодые гвардейцы, а не имевшие достаточного вспомоществования из дому и протиравшие глаза императорскому жалованью задолго до поступления нового зачастую и кормились у своего командира. Не было и полудня, но на широком, замощенном стершимися плитами дворе вовсю упражнялись в искусстве фехтования десятка полтора молодых нобилей в черных с золотом мундирах императорской гвардии. Ворота были широко распахнуты, и на двоих запыленных путников никто не обратил никакого внимания. Мало ли кто ищет встречи со стариком? Другое дело, что в такое время Ландей обычно еще почивал, но откуда об этом знать двоим провинциалам, прибывшим в столицу в надежде на гвардейский плащ? Именно это должны были поведать о себе гонцы Матея, буде их примутся расспрашивать, но такового не случилось, и они благополучно добрались до личных покоев сигнора, на пороге которых торчал немолодой, но свирепый страж — Кривой Жиль, единолично исполняющий обязанности денщика, лекаря и доверенного лица Франциска Ландея.
Похоже, единственным, что могло пробить сию нерушимую стену, было личное послание барона Матея, увидев кое Жиль проглотил начатую тираду о всяких там, заявляющихся ни свет ни заря, и метнулся к двери. Не прошло и получаса, как к гонцам вывалился сам маршал — огромный и, как всегда по утрам, хмурый.
Когда-то Франциск Ландей был первым красавцем Арции и любимцем дам, но годы сделали свое дело. Маршал изрядно раздобрел, а красивое, породистое лицо словно бы оплыло книзу. И тем не менее он являл собой весьма внушительное зрелище. В необъятном атэвском халате и с кубком темного пива в руках Ландей напоминал разбуженного раньше времени медведя. Неодобрительно скосив налитые кровью глаза на приехавших, он хрипло проревел:
— Ну, что там?
Гийом молча протянул свиток, и маршал, отставив его на расстояние вытянутой руки, принялся разбирать корявый почерк, сосредоточенно шевеля влажными губами. Закончив, он скомкал бумагу, бросил на медный поднос и высек огонь. Когда послание сморщилось и почернело, Франциск грозно фыркнул, яростно взлохматил седеющую гриву и вынес вердикт: «Хреново».
Гийом и Толстяк промолчали. Ландей еще немного подумал и рявкнул:
— А ну вон отсюда! Мне думать надо, а вам завтракать. Жиль, отведи их… И чтоб одна нога здесь, другая там… Кто-то их видел?
— Видели многие, запомнили вряд ли, — счел нужным ответить Толстяк.
— Ладно. — Маршал уставился куда-то за каминную трубу, давая понять, что первая часть аудиенции окончена.
Второй раз Толстяк с Гийомом узрели Ландея спустя три часа, когда, умывшиеся и наевшиеся до отвала — в этом доме любили угощать, — коротали время в оружейной галерее, куда их препроводили, строго-настрого запретив выходить. Маршал явился из потайной дверцы, скрывавшейся за гобеленом с изображением голенастых некрасивых птиц на фоне роз, размером и формой более напоминавших капустные кочаны.
Франциск Ландей успел переодеться в роскошный придворный костюм, лихо подкрутить усы и, видимо, поправить расстроенное с утра здоровье с помощью традиционного средства, однако лицо вояки было угрюмым и напряженным. Следом за своим господином шествовал Кривой Жиль, обремененный внушительной поклажей.
