Человечек хохотнул:
— Заманчиво, мой король…
Лицо его вдруг, без перехода, стало жестким:
— Шутки в сторону. Того, что я сделал для вас, не сделал бы никто другой. Говорить с морским чудовищем, торговаться, назначать цену — подите, сыщите охотника! Да не нужна ему супруга ваша, поверьте, ему лишь бы сожрать, Ритуал свой исполнить… Это ж сколько труда стоило объяснить, втолковать: король, мол, сам жену предлагает, не угодно ли?
— Тихо, ты! — прошипел побледневший Остин.
Колдун снова усмехнулся:
— Да не золото ваше… Мне принцип дорог: пообещал — плати!
— Получишь, — сказал Остин сквозь зубы. — Но с условием: завтра, как все кончится, убирайся прочь, далеко и надолго…
Серый колдун хмыкнул, отвесил преувеличенно низкий поклон и выскользнул прочь.
* * *
День выдался по-весеннему ясный и теплый.
Черная карета выползла из столицы еще ночью, под покровом темноты; от нее шарахались, прятались, не хотели смотреть. Экипаж был снаряжен и украшен согласно древнему ритуалу: государственный флаг, покрывающий крышу, и на каждой дверце — изображение протянутой ладони, руки, приносящей жертву. На передке смиренно увядали белые орхидеи.
Карета ползла и ползла, покачиваясь на ухабах, и вот в воздухе запахло морем, а впереди послышался едва различимый шелест волн; возница на козлах поежился, но внутри кареты, наглухо закрытой и зашторенной, не слышалось ни звука и не угадывалось ни движения.
Спутники страшного экипажа держались поодаль — король с офицерами стражи, все верхом; серенький человечек на смирном муле, несколько испуганных каменотесов в телеге с высокими бортами и дальше, укрывающиеся в кустах и клочьях тумана — самые храбрые и любопытные из окрестных жителей.
Карета выехала на берег, и узкие колеса ее тут же увязли почти по самые оси; возница немилосердно лупил лошадей, а они храпели и в ужасе косились на море, а море-то было удивительно спокойно — прямо-таки как стекло.
Карета, с трудом продвигаясь, дотянулась до плоской отвесной скалы и стала. Возница соскочил с козел, подбежал к лошадям и застыл, будто ища у них поддержки.
Храбрецы, схоронившиеся за скалами, видели, как офицеры стражи открыли карету и опустили подножку, как король почти на руках вытащил безвольную женскую фигурку, облаченную в длинное белое одеяние. Из телеги выгрузили каменотесов с инструментом; в песок со звоном упала положенная ритуалом золотая цепь.
Возница прятал лицо в лошадиных гривах, что-то шептал, дрожащей рукой оглаживая морды — наверное, успокаивал. Король махнул ему рукой — птицей взлетев на козлы, возница направил карету прочь от моря, и лошади понеслись, как последний раз в жизни. В песке остались глубокие борозды, оставленные ободьями колес.
Женщину в белом подвели к скале; любопытные, наблюдающие издалека, толкали друг друга локтями в бок. Король нервничал, то и дело поглядывал на светлеющее небо и на тихое, гладкое море; серый человечек, оказавшийся рядом, что-то неспешно ему объяснял.
Рабочие стояли, сбившись в кучу, и начальнику стражи пришлось долго орать и потрясать кулаками, пока они собрали инструмент и, по-прежнему прижимаясь друг к другу, двинулись к скале.
Серый человечек деловито указывал, где именно долбить скалу, где вбивать скобы; застучал молот, сначала нехотя, а потом все быстрее и смятеннее — приближался рассвет. Женщина в белом сидела, вернее, полулежала на песке, и король то и дело обеспокоенно на нее поглядывал.
Наконец, работы у скалы были закончены. Офицеры, не глядя друг на друга, взяли женщину под руки; она не сопротивлялась. Общими усилиями ее поставили у скалы, руки оказались разведенными в стороны и вверх, две скобы на запястья, две скобы на щиколотки, и золотая цепь поперек груди.
— Эдак ему неудобно будет жрать, — прошептал парнишка лет шестнадцати, среди других притаившийся в скалах. Ответом ему была тяжеленная оплеуха, отвешенная соседом.
Рабочие побросали кайла и молотки и бегом бросились прочь; отошли офицеры стражи, поспешно взобрались в седла. Король несколько секунд стоял перед прикованной к скале женщиной, потом быстро глянул на море — и заспешил к лошади.
Занимался рассвет.
Он летел, обламывая крылья и зная, что не успеет.
Будь прокляты все задержки и промедления! Будь прокляты предания, высеченные на каменных стенах, и все на свете пророчества!
«И была великая битва, и пали под ударами Юкки дети его, и племянники, и родичи, исходящие пламенем… Огляделся Сам-Ар и увидел чудовищного Юкку, снова поднимающегося из воды… И сразились они, и солнце закрыло лик свой от ужаса, и звезды бежали прочь, и ветер, обожженный, ослабел и рухнул на землю…»
А теперь ветер стоял стеной, сносил Армана назад, будто отбрасывая, желая предостеречь…
«Юкка приходит из моря, и дети его, и внуки, и правнуки явятся из пучины… Береги свой огонь, и да защитит он тебя от ужасного Юкки, и от детей его, и внуков, и…»
Внук, либо правнук великого Юкки пожелал сожрать принцессу Юту. И вот Арман летел, а крылья немели, потому что сказано в пророчестве: «Для двести первого потомка радость и долгая жизнь, если будет остерегаться порождений моря…»
Он еще надеялся, что успеет перехватить принцессу по дороге — по дороге на казнь. Но весной ночи становятся все короче и короче, а дети Юкки, как велит им закон, являются за жертвой на рассвете…
Прошлый раз на дорогу в королевство Остина Арман потратил ночь и полдня. Теперь оставалась только ночь, а еще ветер навстречу, а еще тошнотворное, гадкое чувство страха: не успеть. Не успеть выдернуть Юту из-под носа чудовища, не перехватить, не унести далеко-далеко… Потомок Юкки явится на рассвете, и он, Арман, окажется лицом к лицу с…
Крылья обвисли, будто парализованные. Этот ужас сидел во всех его предках, начиная с доблестного Сам-Ара, который проиграл великую битву и, умирая, умолял немногочисленных оставшихся в живых потомков: остерегитесь!
Только с большим трудом Арману удалось овладеть собой и удержаться от позорного падения. Еще есть время. Морские создания медлительны, он вырвет Юту из рук конвоиров… по-настоящему, палачей…
Ему привиделось лицо Остина, и ненависть, почти такая же сильная, как до того — страх, скрутила его волю в тугой жгут.
Предатель… Палач, убийца… Но — потом. Это потом. Сначала — Юта.
Так он летел, и приступы страха перемежались с приступами отчаянной надежды и судорожной решимости, а ветер толкал и сносил, и скоро стало ясно, что он не успеет.
* * *
Временами она проваливалась в забытье, и это было лучше всего — окутываемая густыми черными волнами, она бессмысленно и бездумно плыла водами темной реки, полностью покорившись течению. Тогда она ничего не чувствовала и не понимала, что происходит; но временами то неудачное движение, то внезапное прикосновение скалы или просто несчастная случайность выдергивали ее из обморока, и, охваченная небывалым ужасом, она начинала биться в цепях и кричать от страха.
