– Не ворчи, Уилл. Ты всегда был так терпелив
со мной. И всё же ты не всегда был таким в душе, я знаю это.
– Я – мужчина, следовательно, подвержен
перемене настроений.
– И, следовательно, подвержен страстям, ты
имеешь в виду… О, Уилл, Уилл, когда ты вернёшься?
Он пожал плечами:
– Год. Может, два.
– Или никогда?
– Не говори глупостей.
– Глупостей, Уилл? Да, действительно, в
прошлом мы подолгу бывали в разлуке, но никогда у меня не было таких дурных
предчувствий. Я была счастлива с тобой, Уилл. В этом я клянусь. Хотелось бы
мне, чтобы ты мог сказать то же самое.
– Охотно.
– Я сказала – мог бы. Не скажешь, не должен
говорить. Я не хочу, чтобы ты лгал мне. Спеши же на корабль, муж мой.
Возвращайся поскорее с карманами, набитыми золотом. И не ходи больше в море.
Уилл вглядывался в холодные серые глаза. Когда
она говорила так, как сейчас, она снова превращалась в ту девушку, за которой
он ухаживал девять лет назад. Когда она смотрела так, как сейчас, она могла
оживить всю страсть, которую он когда-то к ней испытывал и о которой всё ещё
сохранил воспоминания в дальнейшем уголке своей памяти. Но это были иллюзии,
только и всего. Она отдалась в его объятия вчера, потому что ему предстояло
уйти в море более чем на год. Это было её долгом, и она отнеслась к этому как к
выполнению долга. Её долг – сдаться и выполнять все прихоти мужа, если их
нельзя было победить с помощью здравого смысла и молитвы. – Муж, – спросила
Мэри Адамс, – ты не хочешь мне этого обещать?
Он поцеловал её в щёку.
– Мы поговорим об этом, когда я вернусь,
дорогая Мэри.
Сохрани Господь тебя и ребёнка.
Слух расползался по залам Осакского замка.
«Хидееси умирает», – слышалось повсюду. Придворные, собравшиеся перед
опочивальней, услышали его первыми и обменялись испуганными взглядами; за
исключением последних десяти лет, Япония не знала мира в течение пяти веков. А
теперь Тоетоми Хидееси умирал, и горизонт вдруг снова заволокло тучами. Стражи
услышали новость, когда она расползалась по коридорам, и невольно встали
навытяжку. Многие из них были ветеранами. Они следовали за Хидееси почти сорок
лет, наблюдая его взлёт от рядового самурая до полководца, которого он добился
только благодаря своим личным достоинствам, и от простого генерала до диктатора
всей Японии, что удалось ему только благодаря его целеустремлённости. Он
претендовал на титул не ниже квамбаку, или регента. Регента от имени
упразднённых сегунов – военных правителей, которые держали в феодальном
правлении всю Японию в течение столетий? Регента от имени императоров в Киото?
Или регента самого бога? Солдаты предпочитали последнее.
Слух достиг женских покоев и коснулся ушей
Асаи Едогими. Она ветераном не была – ей не было ещё и тридцати. Но она
считалась ветераном интриг, которые окружали спальню Хидееси.
Слух достиг её, когда она спала. Она села в
постели, глядя на офицера стражи широко открытыми глазами и не веря своим ушам.
Сначала до неё не мог дойти сам факт того, что офицер находится здесь – у
постели неофициальной жены квамбаку – в столь ранний утренний час. Смысл
новости дошёл до её сознания потом.
И всё же в данный момент его присутствие здесь
было самым главным событием. Он был даже моложе её самой. Невысокого роста,
хотя значительно выше её господина; мелкие, тонкие черты лица хорошо
соответствовали маленьким, тонко очерченным рукам. Его тело было телом
мальчика. Возможно, он и был всего лишь мальчиком. Мальчиком, боготворившим
Луну и нашедшим путь в её спальню в качестве вестника смерти. Она откинула
волосы со лба, и тяжёлый чёрный водопад заструился по её плечам, сбегая за
спину. Какой он её видел? На её лице не было белил, без одежды, только стёганое
одеяло защищало её от взора. Он видел её такой, какой никто, кроме Хидееси, не
видел её с тех пор, как она покинула отчий дом. Он видел ту красоту её лица,
которая действительно там была, ту красоту, которая, как говорили, свела
Хидееси с ума, отвратила его от подобающей внешней и внутренней политики и
заставила отречься от законного сына в пользу возможного сына от неё. Хидееси
было 57, когда он пришёл в её постель, уже истощённый тридцатью годами
непрерывных войн и непрерывного отцовства, и всё же через год она забеременела.
Она знала, что говорили о ней за её спиной.
Враги выискивали её любовника среди вельмож, даже среди стражи. И всё же
Хидееси не сомневался, что именно он был отцом её сына. Но мальчику было сейчас
только пять лет, а его покровитель умирал. А может быть, внушаемый его именем
страх переживёт его самого?
В любом случае, ей понадобится каждый
возможный друг внутри дворца или вне его. Так что же видел этот мальчик сейчас?
Самую красивую женщину в Японии? Высокий лоб, маленький прямой нос, небольшие
глаза, казавшиеся только прорезями в гладкой смуглой коже лица, неожиданно
широкий рот, который мог улыбаться с такой непринуждённостью, заострённый
подбородок… Или только любовницу своего господина?
Она слабо улыбнулась.
– Ты слишком смел, Оно Харунага.
Он подумал, что Асаи не расслышала его слов.
– Госпожа, квамбаку умирает. Последний приступ
почти оборвал его жизнь, и говорят, что следующего он не переживёт. Поэтому я
пришёл к вам, госпожа.
Или он хотел большего? Одеяло соскользнуло
даже прежде, чем она собралась спустить его намеренно. Самое гладкое плечо во
всей Японии, сказал как-то Хидееси. Как-то раз. Как давно это было… А ниже
плеча самая прекрасная грудь. Одеяло было поспешно водворено на место.
– Он послал за мной?
– Он прошептал ваше имя, госпожа. Это могло
быть и зовом.
– Тогда я должна идти к нему. Одеяло
соскользнуло, забытое, к талии, пока она хлопала в ладоши, созывая служанок. Но
ведь храбрость заслужила награду. Она сможет остаться хозяйкой в этих стенах
только при условии, если приобретёт безоговорочную преданность офицеров, командующих
войсками Хидееси, причём самые молодые из них – самые уступчивые, а потому
наиболее важные.
– Подожди, Оно Харунага.
– Да, госпожа, – воин поклонился всем телом.
Едогими уже окружали три девушки, поднимая её с ложа, провожая к дальнему концу
спальни, снимая ночное кимоно. Она нагнулась над решётчатым деревянным полом,
выстланным циновками, и вздрогнула, когда служанки вылили ей на плечи ведро
холодной воды, потом намылили спину и снова окатили водой. Потому что, даже
если господин умирал, никакая женщина не могла начать день без того, чтобы
сначала не совершить обряд омовения с головы до ног.
