– Благие намерения? – засмеялся я. – Слыхали мы о таком.
Говорят, ими дорога в ад вымощена.
– Не верь в это. – Отвечал Энди, чуть помрачнев. Мы уже в
аду. Он прямо здесь, в Шенке. Они торгуют наркотиками, и я говорю им, как
отмыть деньги, на этом нажитые. Но я также держу библиотеку, и знаю добрые две
дюжины ребят, которые после подготовки, с помощью моей литературы, смогут
продолжить образование. Возможно, когда они выйдут отсюда, то не пропадут в
этом жестоком мире. Когда в 1957 году я просил вторую комнату для библиотеки, я
получил ее. Потому что администрации выгодно видеть меня счастливым. Я беру не
дорого. И доволен.
Население тюрьмы медленно увеличивалось на протяжении
пятидесятых, затем в шестидесятых возросло довольно резко. В это время каждый
школьник в Америке только и мечтал о том, чтобы попробовать наркотики,
нисколько не пугаясь смехотворных наказаний за их употребление. Да, тюрьма была
переполнена, но даже в это время у Энди не было сокамерников. Правда, ненадолго
к нему подселили огромного молчаливого индейца по имени Норманден, которого
звали, как всех индейцев в Шенке, Вождь. Большинство долгосрочников считало
Энди чокнутым, а он только улыбался. Он жил один и наслаждался покоем… Как было
замечено, администрации было выгодно видеть его счастливым.
В тюрьме время тянется медленно, иногда кажется, что оно и
вовсе останавливается. Но, на самом деле, оно течет, течет… Джордж Дуней
покидал сцену под шум газетчиков, выкрикивающих: «скандал!», «коррупция!»,
«чрезвычайное происшествие!». Стэмос пришел на пост, на протяжении последующих
шести лет Шенк напоминал ад. Кровати в лазарете и одиночки в карцере никогда не
пустовали.
Однажды в 1957 году я взглянул в маленькое зеркальце от
бритвенного набора, которое я хранил у себя в камере, и увидел сорокалетнего
мужчину. В 1938 сюда пришел ребенок, мальчишка с огромной копной рыжих волос.
Сходящий с ума от угрызений совести, помышляющий о самоубийстве. Мальчишка
повзрослел. Рыжая шевелюра поседела и стала редеть понемногу. Вокруг глаз
появились морщинки. Сегодня я видел пожилого человека, ожидающего, когда его
выпустят на свободу. Если выпустят. Это ужаснуло меня: никто не хочет стареть в
неволе.
Стэмос ушел в 1959. Еще до этого времени вокруг так и
роились вынюхивающие сенсацию журналисты, один из них даже ухитрился провести
четыре месяца в Шенке в качестве заключенного. Итак, они уже открыли рты, чтобы
кричать: «скандал!», «попавшийся взяточник!», но прежде, чем над его головой
окончательно сгустились тучи, Стэмос свалил. Я его прекрасно понимаю. Если бы
он был действительно пойман и уличен во всех своих грязных делишках, он здесь
бы и остался. А кому этого хочется? Байрон Хедлей ушел двумя годами раньше. У
этого ублюдка был сердечный приступ, и он взял отставку, к превеликой радости
всего Шенка.
Энди в связи с аферами Стэмоса не тронули. В начале 1959 в
тюрьме появился новый комендант, новый помощник коменданта и новый начальник
охраны. Около восьми последующих месяцев Энди ничем не отличался от прочих
заключенных. Именно в этот период к нему подселили Нормандена. Потом все
вернулось на круги своя. Норманден съехал, и Энди опять наслаждался покоем
одиночества. Имена на верхушке администрации меняются, но делишки
прокручиваются все те же. Я говорил однажды с Норманденом об Энди. – Славный
парень, – сказал индеец. Разговаривать с ним было очень сложно: у бедняги была
заячья губа и треснутое небо, слова вырывались наружу с шумом, плевками и
шипением, так что трудно было что-либо разобрать.
– Мне он понравился. Никогда не подшучивает. Но он не хотел,
чтобы я жил там. Это можно понять. Ужасные сквозняки в камере. Все время
холодно. Он никому не позволяет трогать свои вещи. Я ушел. Славный парень, не
издевается, не подшучивает. Но сквозняки ужасные.
Рита Хейворт висела в камере Энди до 1955, если я правильно
помню. Затем ее сменила Мерлин Монро. Тот самый плакат, где она стоит около
решетки сабвея, и теплый воздух развевает ее юбку. Монро продержалась до 1960,
и когда она была уже почти совсем затёрта, Энди заменил ее на Джейн Менсфилд.
Джейн была, простите за выражение, соска. Через год или около того ее сменили
на английскую актрису, кажется, Хейзл Курт, но я не уверен. В 1966, убрав и ее,
Энди водрузил на стену Реквель Велч. Этот плакат висел шесть лет. Последняя
открытка, которую я помню – хорошенькая исполнительница песен в стиле
кантри-рок Линда Ронстат.
Однажды я спросил Энди, что для него значат эти открытки, и
он как-то странно покосился на меня.
– Они для меня тоже, что и для большинства других
заключенных, полагаю, – ответил он. – Свобода. Понимаешь, смотришь ты на этих
хорошеньких женщин, и чувствуешь, что можешь сейчас шагнуть на эту картинку. И
оказаться там. На воле. Думаю, мне нравилась Реквель Велч более всего потому,
что она стояла на великолепном побережье. Вид просто изумительный, помнишь?
Где-то в окрестностях Мехико, милое, тихое местечко, где можно побыть наедине с
природой. Разве ты никогда не чувствовал всего этого, когда глядел на картинки,
Ред? Не чувствовал, что ты можешь шагнуть туда?
Я признался, что никогда над этим не задумывался.
– Однажды ты узнаешь, что я имею в виду. – Задумчиво ответил
Энди, и он был прав.
Спустя годы я понял, что он имел ввиду, и первое, о чем я
тогда вспомнил, был Норманден, и как он жаловался на сквозняки в камере Энди.
Скверное происшествие случилось с Энди в конце марта или начале апреля 1963
года. Я уже говорил, что было в этом человеке что-то, что отличало его от
большинства заключенных, включая меня. Можно назвать это свойство
уравновешенностью, или внутренней гармонией, или верой в то, что однажды этот
долгий кошмар непременно закончится. Как бы вы это ни назвали, Энди Дюфресн
резко отличался от всех нас. В нем не было того мрачного отчаянья, которое
угнетает большинство остальных, и никогда он не терял надежды. Никогда – пока
не наступила та зима 1963 года. К тому времени у нас был новый комендант,
Самуэль Нортон. Насколько я знаю, никто никогда не видел этого человека
улыбающимся. Он носил почетный значок тридцатилетнего членства в бабтистской
церкви Элиста. Его главное нововведение как главы тюремной администрации было
убедиться, что каждый заключенный имеет Новый Завет. На его столе была
небольшая табличка из тикового дерева, где золотыми буквами было выдавлено:
«Христос – мой спаситель». На стене висел вышитый руками его жены лозунг:
«Грядет пришествие Его». При виде этой сентенции у большинства из нас пробегал
мороз по коже. Мы чувствовали себя так, будто пришествие уже началось, и не будет
нам спасения, и возопим мы к небесам, и будем искать смерти, но не. найдем ее.
У мистера Нортона на каждый случай имелась цитата из Библии, и если вы
когда-нибудь встретите человека, похожего на него, мой вам совет: обходите его
десятой дорогой.
Насколько я знаю, захоронения в лесу, случавшиеся при Греде
Стэмосе, прекратились. И вряд ли кому-нибудь ломали кости и выбивали глаза. Но
это не значит, что Нортон трогательно заботился о благополучии вверенных ему
людей. Карцер был все также популярен, и люди теряли зубы не под ударами
охранников, а от частого пребывания в одиночке на хлебе и воде. Это стали
называть «диетой Нортона».
