Задумав собственный роман о вампирах, “Жребий”, я решил
практически исключить из него сексуальный аспект, чувствуя, что в обществе, где
гомосексуализм, групповой секс, оральный секс и даже, Бог нас спаси, водный
спорт стали предметом публичного обсуждения (не говоря уже о сексе с различными
фруктами и овощами, если верить колонке “Форум” в “Пентхаусе”), сексуальный
двигатель, который придавал энергию книге Стокера, вероятно, останется без
горючего.
До некоторой степени это, вероятно, так. Хейзел Корт, с
которой постоянно спадает платье (ну почти спадает) в фильме АИП “Ворон” (Tlie
Raven) (1963), сегодня выглядит почти комично, не говоря уже о сентиментальном
Валентине, г – дражающем Белу Лагоши в фильме “Дракула” студии “Юниверсал”;
никакое нагнетание ужаса и никакие кинематографические трюки не могут подавить
желание рассмеяться посреди фильма. Но секс – и в этом практически не может
быть сомнений – всегда останется движущей силой жанра ужасов: секс, который
порой принимает замаскированные, фрейдистские формы, вроде вагинального
создания Лавкрафта Великого Ктулу. Взглянув на это скользкое, желеобразное
существо со множеством щупалец глазами автора, стоит ли удивляться, почему
Лавкрафт провозглашал, что “не испытывает интереса” к сексу?
В жанре ужасов секс неизменно связан с проявлением силы; это
секс, основанный на таких взаимоотношениях, когда один партнер находится во
власти другого; секс, который почти неизбежно ведет к плохому финалу. Вспомним,
например, “Чужого”. Две женщины, входящие в состав экипажа, выглядят абсолютно
асексуально вплоть до кульминации, когда Сигурни Уивер сражается с ужасным
межзвездным “зайцем”, который умудрился проникнуть даже в спасательную шлюпку.
Во время этой последней схватки Уивер одета в трусики-бикини и тонкую кофточку,
здесь она – воплощение женственности и вполне может поменяться местами с любой
жертвой вампирских фильмов хаммеровского цикла шестидесятых годов. Нам словно
бы говорят: “Все с ней было в порядке, пока она не разделась”
[61]
.
Вызвать ужас – все равно что парализовать противника в
рукопашном бою: надо найти уязвимое место и ударить туда. В психологическом
смысле наиболее очевидное уязвимое место – это сознание того, что человек
смертей. К тому же это известно всем без исключения. Но в обществе, которое
такое внимание уделяет физической красоте (и несколько угрей становятся
причиной сильнейшего психического расстройства) и сексуальной потенции, глубоко
заложенная тревога и двойственность по отношению ко всему, что связано с
сексом, становятся еще одной уязвимой точкой, которую инстинктивно отыскивает
автор книги ужасов или сценарист фильма. В эпических произведениях Роберта
Говарда жанра “меч и колдовство”, где обязателен могучий герой с обнаженным
торсом, злодейки-женщины все как одна до мозга костей испорчены, все как одна
садистки и эксгибиционистки. Самый распространенный сюжет киноафиш: чудовище –
то ли глазастый монстр из “Этот остров земля” (This Island Earth), то ли мумия
из хаммеровского римейка 1959 года фильма студии “Юниверсал”, – которое шагает
во тьме среди дымящихся руин какого-то города и несет на руках бесчувственную
красавицу. Красавица и чудовище. Ты в моей власти. Хе-хе-хе. Снова сцена
примитивного насилия. А примитивный, извращенный насильник и есть вампир,
который похищает не только сексуальное наслаждение, но и жизнь. И наверное, для
миллионов подростков, которые наблюдают, как вампир взмывает в воздух и
приземляется в спальне какой-нибудь спящей молодой женщины, лучше всего было
бы, чтобы вампиру не пришлось даже наряжаться в сценический костюм. Какая
отрада в этом была бы для тех, кто стоит на пороге сексуальной жизни, тех, кого
учили (в том числе и фильмы), что успешные сексуальные отношения основаны на
господстве мужчины и подчинении женщины? А джокер этой колоды прежде всего в
том, что большинство четырнадцатилетних мальчишек, которые только что
обнаружили свой сексуальный потенциал, способны господствовать разве что над
цветным вкладышем из “Плейбоя”. Секс много приносит подросткам, но в первую
очередь он их пугает. Фильм ужасов в целом и фильм о вампирах в частности еще
больше укрепляет этот страх. Да, говорит он, секс страшен. Секс опасен. И я
могу доказать это тебе прямо здесь и сейчас. Садись, парень. Хватай свой
поп-корн. Я расскажу тебе одну историю…
7
Но хватит рассуждений о сексе, по крайней мере на время.
Посмотрим третью карту в этой беспокойной колоде Таро. Забудем на время Майкла
Лэндона и АИП. Взгляните, если осмелитесь, в лицо настоящему оборотню. Его
зовут, любезный читатель, Эдвард Хайд.
"Странная история доктора Джекила и мистера Хайда”
задумывалась Стивенсоном как произведение шокирующее, предельно простое, но,
как он надеялся, способное принести деньги. Повесть привела жену писателя в
такой ужас, что Стивенсон сжег черновик и переписал ее заново, добавив
назидательности, чтобы угодить жене. Из трех рассматриваемых здесь книг “Джекил
и Хайд” – самая короткая (обычным шрифтом около семидесяти страниц), но,
несомненно, самая стильная. Если Брем Стокер оглушает нас ужасом, как
колотушкой, то короткая и осторожная повесть Стивенсона производит впечатление
быстрого смертельного укола пикой.
Словно в зале суда (с судебным разбирательством сравнил это
произведение Г. К. Честертон) мы слышим свидетельства нескольких человек,
дающих показания по мере того, как развивается рассказ о несчастьях доктора
Джекила. Начинается с того, что нотариус Джекила мистер Аттерсон и некий Ричард
Энфилд, его отдаленный родственник, однажды утром прогуливаются по Лондону.
Когда они проходят мимо некоего “зловещего массивного здания” со “слепым лбом
грязной стены” и с дверью, “облупившейся, в темных разводах”, мистер Энфилд
рассказывает Аттерсону историю, связанную с этой дверью. Он говорит, что был
здесь однажды ранним утром и заметил двух человек, шедших навстречу друг другу:
мужчину и маленькую девочку. Они столкнулись. Девочка упала, а мужчина – Эдвард
Хайд – просто пошел дальше, наступив на плачущую девочку. Собралась толпа (что
делали здесь эти люди в три часа холодным зимним утром, так и остается
необъясненным; возможно, они обсуждали, какие вещи выбирал себе Робинзон Крузо,
когда приплыл на севший на мель корабль), и Энфилд схватил мистера Хайда за
воротник. Хайд – человек с такой отвратительной наружностью, что Энфилду и
впрямь пришлось защищать его от гнева толпы. “Мы с трудом удерживали женщин,
которые готовы были растерзать его, точно фурии”, – говорит Энфилд Аттерсону.
Больше того, к девочке вызвали врача; “стоило ему взглянуть на моего пленника,
как он даже бледнел от желания убить его на месте”. И опять мы видим здесь
автора ужасов как агента нормы; собравшаяся толпа ищет мутанта и, похоже, в
отвратительном мистере Хайде она его находит, хотя Стивенсон торопится сообщить
нам через Энфилда, что внешне в Хайде как будто ничего не правильного нет. Он,
конечно, не Джон Траволта, но и не Майкл Лэндон, у которого поверх форменного
школьного пиджака вырастает шерсть.
